Давай никому не скажем - Агата Лель
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Телефон надсадно звенел, казалось, возле самого уха. Раз, другой, третий...
В надежде заглушить раздражающие трели, положил на лицо подушку. Лучше не стало: противный звук проникал в подкорку, словно дребезжащий колокол молотил о края черепной коробки.
— Да возьмите уже кто-нибудь эту чертову трубку, — пробубнил себе под нос, мечтая о благословенной тишине.
— Алло... Нет, он спит, позже перезвоните, — услышал голос матери в коридоре, а затем ее удаляющиеся шаги.
Наконец-то. Убрал подушку и попытался разлепить тяжелые веки. Слепящий свет больно ударил по глазам, отдаваясь в висках жуткой болью.
Сколько же я вчера выпил? И почему так холодно?
С усилием повернул голову к окну: балконная дверь нараспашку, тонкий тюль колышется под резкими порывами ветра. Снова пасмурно.
Натянув одеяло до подбородка, попытался снова погрузиться в сон, но внезапные воспоминания событий вчерашнего заставили резко проснуться. Словно ушатом ледяной воды окатили. Англичанка. Мы вчера были вместе!
Фрагменты вчерашнего вечера беспорядочно мелькали перед глазами, никак не желая собираться в единую картину.
Я пришел к ее дому уже хорошо подшофе, потом мы поехали на набережную, там выпили шампанского... Потом, по пути домой, купили еще бутылку...
Река, закат, чей-то смех, костер, бренчание гитары, танцы... Мы танцевали на песке. Мы точно танцевали на песке! И целовались
Твою мать! Мы целовались!
Забыв о головной боли, сел, опустив босые ноги на холодный пол. Кожа тут же покрылась крупными мурашками.
Как же холодно. А и черт с ним! Мы целовались с Яной Альбертовной. С ума сойти!
Я вспомнил все настолько четко и ярко, будто это было только что, минуту назад.
Я снова ощутил ее теплые губы… И жадно шарящие по телу руки. Она точно не была против, не отталкивала, наоборот, словно манила забить на все и...
На секунду засомневался, напрягая память. Нет, точно были только поцелуи, если бы было что-то большее, я бы не забыл. Да и не мог бы я вот так вот где-то на улице...
Хотя самому себе-то заливать бессмысленно: мог бы. Но не вчера и не с ней. И это странно. Это чертовски странно. Раньше если не первой, то второй мыслью точно было продолжить свидание в более интимной обстановке, но вчера было так хорошо и так... правильно, что ли. Просто кайфовать вместе, видеть ее улыбку, целоваться, не думая о чем-то большем.
Вспомнил, как шли за руку через какие-то рельсы, как целовал ее за дверью обшарпанного подъезда, как потом тащился домой темными дворами, отбиваясь от тощих бродячих собак. Купил в круглосуточном ларьке пиво зачем-то, от того и голова так трещит...
Преодолевая боль в затылке, осмотрелся по сторонам: на полу, возле кровати, валялись смятые брюки, рубашка с вывернутыми рукавами комом красовалась на кресле. А где же пиджак? Круто, еще и пиджак похерил.
— Проснулся? — в комнату заглянула мать. Одного взгляда хватило, чтобы понять, что морали не избежать. — Вообще-то сегодня не выходной, если ты не забыл. Второй день подряд прогуливаешь.
— Все нормально, ма, все равно всего лишь три пары, — прохрипел голосом как у законченного бича.
— Что ты за концерт вчера устроил? И не стыдно тебе?
Первая мысль — англичанка. Мать про нее как-то узнала. Может, память совсем отшибло, и я домой ее приводил? Как-то проболтался?
— Ты почему девочку обидел? — продолжила мама, уперев руки в бока.
— Да какую девочку?
— Полину, какую же еще! Или у тебя их много? Нашла у кого спрашивать, — мать вошла в комнату и закрыла балконную дверь. — Ушел вчера, оставил бедняжку в слезах — та половину вечера отойти не могла, все всхлипывала. А потом еще заявился под утро пьяный, всех на уши поднял, кричал, что влюбился.
Вот-те раз! Этого я не помнил. Даже жаль стало, наверное, картина была эпичная.
— В общем, я не знаю, в кого ты там влюбился, но перед Полиной надо извиниться. Знаешь, как на тебя папа зол? Лариса Рудольфовна сильно расстроилась, а папе важно, чтобы у нее было благосклонное мнение о нашей семье.
— Зачем? Он что, чувствует, что хвост дымится и скоро того... — изобразил пальцами клетку, и мать в ужасе охнула. Сплюнув, трижды постучала по дверному косяку.
— Поговори мне еще! Чтоб сегодня Полине позвонил, а лучше в гости позови, на чай. И друзьям своим скажи, чтоб по утрам не трезвонили, у папы голова раскалывается. И да, — уже закрывая за собой дверь, обернулась: — Если я еще раз увижу тебя в таком состоянии, отправлю к дяде Леше в Москву доучиваться. Он там быстро из тебя человека сделает, станешь шелковым.
Ее слова совсем не трогали: поворчит и через пять минут забудет. Это отец неделями может припоминать малейший косяк, раздувая до трагедии века.
Да и какой дядя Леша? Мать сама говорила, что у него на военной теме и порядке крыша поехала… И что нужно от него подальше держаться.
Влюбился, значит? Улыбнулся своим мыслям. Как там говорят? Что у пьяного на уме...
Черт его знает, что это. Я не знал, что такое любовь, никогда ее не испытывал. Симпатию, интерес, страсть, но любовь — нет. Может, узнаю как-нибудь потом, что это, но пока мне было достаточно того, что она, Яна Альбертовна, обалденная. И она мне нравилась.
