Трагедия ленинской гвардии, или правда о вождях октября - Николай Коняев

Нелепость и даже некая фарсовость процессов 30-х годов смущает многих исследователей, но, с другой стороны, нельзя не признать, что эти процессы вполне в духе той морали, которую насаждали участники их, еще будучи судьями и обвинителями…

Эти процессы — приносим извинение за каламбур! — результат того процесса, который начался в сентябрьские дни 1918 года, когда за убийство евреем еврея были расстреляны десятки тысяч русских людей.

Конечно, Сталин был жесток…

Но вот вопрос, мог ли менее жестокий человек справиться с миссией — очистить страну от большевистской нечисти, которая проникла буквально повсюду.

Нельзя забывать и того, что люди, которые сидели тогда в НКВД, были прямыми родственниками тех, кого предстояло уничтожить по указанию И. В. Сталина.

И саботаж, который они вели, был изуверски-изощренным.

Не отказываясь от проведения чисток, работники НКВД зачастую доводили до нелепости сам масштаб репрессий, чтобы, потопив ее в крови, остановить эту необходимую для страны чистку.

Это, разумеется, не снимает ответственности с самого Сталина, но все-таки будем помнить о том, что Сталину почти удалось подавить заразу большевизма, удалось освободить от него страну.

И если Сталин не довел этого дела до конца, то только потому, что его убили…

С планом освобождения страны от большевизма и связаны те обиды, которые нанес Иосиф Виссарионович Льву Давидовичу.

Это касается и знакомства последнего с альпенштоком, это касается и притеснения его в истории ВКП(б) и истории СССР.

Хотя Сталин и уничтожал ленинскую гвардию, он понимал, что назад для страны пути нет, невозможно развернуть государственный аппарат. Требовалось продолжать движение, чтобы постепенно, уклоняясь в сторону от гибельного пути, выйди на возвратную дорогу.

И по мере этого уклонения-разворота и необходимо было переосмыслить и саму Революцию, и Гражданскую войну.

Ведь если говорить о том, чтобы декларированные большевизмом принципы были уроднены страной, чтобы из программы разрушения они стали программой государственного созидания, необходимо было вместе с уничтожением большевиков, всей этой так называемой ленинской гвардии, уничтожить и саму память о ней, или деформировать ее до полнейшей неузнаваемости.

Гибель страны, уничтожение ее надо было сделать частью истории страны.

И поэтому И. В. Сталин считал, что история большевизма, и вместе с Троцким, и без Троцкого, вообще не нужна стране.

И вычеркивал Сталин Троцкого из истории не для себя (или не только для себя!), но для всей страны, которую он возглавляет.

И в этом и заключалось главное, что отличало Сталина от его сотоварищей.

Ну а Троцкий, как и другие творцы Гражданской войны и красного террора, не способен был и понять, что можно думать не только о собственной карьере, о собственном месте в истории, но и о чем-либо другом…

Нелегкое это дело громить иностранные посольства…

А если еще прибавить сюда расстрелы заложников?

А если вспомнить о пытках, которые кому-то ведь надобно было проводить в ВЧК?

Совсем измотался Феликс Эдмундович за этот сентябрь…

Яков Михайлович Свердлов так и сказал ему, что надо отдохнуть.

Когда отдыхать? Дел столько!!!

Ну, что ж… Дела делами, а отдыхать тоже требуется…

«Однажды в начале октября меня вызвал к себе в кабинет советский посол Берзин и под большим секретом сообщил, что Феликс уже находится в пути к нам… — вспоминала потом Софья Сигизмундовна Дзержинская. — На следующий день или через день после 10 часов вечера, когда двери подъезда были уже заперты, а мы с Братманами сидели за ужином, вдруг под нашими окнами мы услышали посвистывание нескольких тактов мелодии из оперы Гуно «Фауст»{407}.

Чрезвычайно трогательно эта сцена описана в очерке «Лед и пламень» писателя Юрия Германа, известного своими душещипательными романами «Дорогой мой человек» и «Россия молодая»…

«Какова же была радость Софьи Сигизмундовны, когда в Цюрихе поздним вечером она услышала под окном такты из «Фауста» Гуно! Это был старый условный сигнал, которым Дзержинский давал знать о себе.

Несколько дней отдыха…

Председатель ВЧК приехал в Швейцарию инкогнито — под именем Феликса Даманского. Здесь он впервые увидел сына. А Яцек отца не знал. Феликс Эдмундович на фотографии, которая всегда стояла на столе у матери, был с бородкой, с усами. Сейчас перед Яцеком стоял гладко выбритый человек»{408}.

Читаешь такое и не знаешь, чему больше удивляться — запредельному цинизму палача, с «горячим сердцем, холодной головой и чистыми руками», отправившемуся голодной, страшно-кровавой осенью 1918 года «оттягиваться» на курорте в Швейцарии, или нравственной глухоте писателя, который, кажется, и не замечает, насколько омерзительно это…

Хотя, конечно, это омерзительный цинизм большевиков и породил эпидемию нравственной глухоты, которая поразила потом работников идеологического фронта…

…Предо мной, на мгновенье короткое,такой, с каким портретами сжились, —в шинели измятой, с острой бородкой,прошел человек, железен и жилист.Юноше, обдумывающему житье,решающему — сделать бы жизнь с кого,скажу, не задумываясь:— Делай ее с товарища Дзержинского…—

писал в 1927 году Владимир Маяковский.

Пройдет еще десятилетие, и в декабре 1937 года, на XX годовщину органов ВЧК-ГПУ-НКВД, Ф. Э. Дзержинского назовут уже «неутомимым большевиком, несгибаемым рыцарем революции, под руководством которого ЧК не раз отводила смертельную угрозу, нависавшую над молодой Советской республикой»…

А ветераны органов со слезами на глазах будут рассказывать про пожилого солдата, который всегда пытался добыть Дзержинскому чего-нибудь повкуснее, чем ужин из столовой для сотрудников ЧК… И всегда Феликс Эдмундович бросал на дядьку-ординарца испытующий взгляд и спрашивал: «Вы имеете в виду, что это сегодня подавали на ужин всем?» — «Всем, всем, товарищ Дзержинский», — поспешно отвечал пожилой солдат, пытаясь скрыть смущение. И только тогда Феликс Эдмундович начинал кушать принесенные деликатесы…

Вот подлинное меню товарища Дзержинского:

«Понедельник. Консомэ из дичи, лососина свежая, цветная капуста по-польски.

Вторник. Солянка грибная, котлеты телячьи, шпинат с яйцом.

Среда. Суп-пюре из спаржи, говядина булли, брюссельская капуста.

Четверг. Похлебка боярская, стерлядка паровая, зелень, горошек.

Пятница. Пюре из цветной капусты, осетрина, бобы метр-д-отель.

Суббота. Уха из стерлядей, индейка с соленьем (моченые яблоки, вишня, слива), грибы в сметане.

Воскресенье. Суп из свежих шампиньонов, цыпленок маренго, спаржа»{409}.

После Великой Отечественной войны была сделана робкая попытка прекратить надругательство над памятью замученных кровавым Феликсом русских людей — из конференц-зала офицерского клуба КГБ убрали тогда стеклянный гроб, в котором была выставлены военная форма Дзержинского, посмертная маска и слепки рук…

Но уже при Никите Хрущеве культ «рыцаря» чекистского застенка возродился снова, и напротив центрального здания КГБ выросла многометровая статуя палача.

Не так уж и трудно понять наших обездоленных реформами соотечественников, что требуют восстановления этого памятника. Они защищают миф о Дзержинском, как борце за народное счастье, который был внедрен в общественное сознание советской (или, может быть, антисоветской?) пропагандой. Они защищают памятник, потому что его снесли обокравшие их демократы…

Тут все понятно…

Но почему так активно выступают против возвращения Дзержинского на пьедестал перед зданием ФСК наши реформаторы — понять невозможно.

Ведь у них так много общего с Феликсом Эдмундовичем.

И ненависть к России такая же…

И методы…

Даже обычаи схожие. Переустраивают нашу страну, нашу жизнь, а свои семьи, своих детей, свои капиталы держат за рубежом…

Воистину, свои своего не познаша…

И ничем другим кроме сенгилейского тумана, который, должно быть, по-прежнему струится над Лубянкой, не объяснить этого недоразумения…

Впрочем, существует помимо отдыха и другая версия поездки Ф. Э. Дзержинского в Швейцарию осенью 1918 года.

«В Берне, — пишет С. С. Дзержинская, — не было условий для отдыха, который был необходим Феликсу и мы решили поехать на неделю в Лугано, где был чрезвычайно здоровый климат и прекрасные виды.

В Лугано мы совершали замечательные прогулки и катались на лодке, Феликс очень любил грести и садился на весла, а я управляла рулем. Мы сфотографировались на берегу озера, затем на подвесной дороге поднялись на вершину ближайшей горы, где провели несколько часов.