Сожженные мосты - Александр Маркьянов

Сломанная мебель, перекошенный дверной проем…

— Танки!

Танков было всего два — но и этого было достаточно, чтобы прорвать, проломить оборону и ввести в прорыв отряды усташей. Они выползли на улицу, выползли медленно, со стороны пригородов. Остановились. А потом одновременно — словно сговорившись — ударили из пулеметов по домам — по тому, что домами еще можно было назвать, и по тому, что можно было назвать лишь руинами.

Чистым и сильным голосом, перекрикивая заговорившие наперебой пулеметы, кто-то из четников запел.

Снова над Родиной ночь —Сил нет беду превозмочь…Волчьею стаей врагиСербию рвут на куски!

— Митрич! Важанович! Ко мне!

Воевода Путник, присев и укрывшись за стеной, досадливо смотрел на улицу.

— Ухоронитесь тут. Вот, возьмите…

Две гранаты. Германские, противотанковые на длинных деревянных ручках. Каждая — тяжелая, не по одному килограмму.

— Последние… Мы их отвлечем… там, дальше. Попытаемся отсечь усташей. А вы… только не смажьте… С Богом, браты…

Танкисты осторожничали. Опыт уличных боев у них уже был, не один и не два танка сгорели от обычных бутылок с бензином. Гранат было немного — но сербы восполняли почти полное отсутствие противотанковых вооружений такими вот эрзац-решениями. И ведь работало!

— Пойдем по улице… — Важанович рукавом вытер чумазое от грязи и дыма лицо, сплюнул на землю.

— Свалят сразу, ты что, брачо…

— Не по этой. По той улице, откуда мы пришли, там сейчас боя нет. Пройдем тихо, потом в подвал и… На, держи!

Важанович протянул Митричу свою гранату.

— Давай, поменяемся. Дай пулемет.

Митрич отдал свой Лигнозе, принял взамен легкий Штейр-Солотурн, трофейный, взятый в бою у усташей, закинул потертый ремень на шею. Пусть и стреляет не винтовочными а пистолетными патронами — но легкий, не то что пулемет. Мельком заметил — на ремне восемь дырок, только неизвестно кто их поставил — может Важанович, может усташ у которого он его отнял. Так обе стороны отмечали количество убитых.

Гранаты были увесистыми, оттягивали руки.

— Я первым пойду. Тебя прикрою.

— Добро.

Прошли тем же путем, когда за спиной снова застучали пулеметы — их пули проламывали по две стены, почти как пушечные снаряды.

На той улице, где они держали оборону, внешне ничего не изменилось — но то только внешне. Все та же полуразрушенная баррикада, все тот же, стелящийся по улице горький, едкий, дерущий горло дым. Все та же воронка от снаряда, все те же развалины.

Но спокойствие это шаткое, призрачное — и оба четника это знали как никто другой. Среди усташей было немало снайперов, не меньше чем среди самих сербов. Отступая, иногда они оставляли снайперов, а иногда и пулеметчиков. Их сейчас только двое. Любые развалины, любой черный прогал окна может дохнуть пламенем, разразиться свинцовым градом — охнуть не успеешь!

— Давай! Я туда побегу. Потом ты.

— Добре.

Пристроившись за баррикадой — как непривычно и страшно быть на баррикаде одному! — Митрич повозился с непривычным, почти невесомым после пулемета Штейером, пытаясь найти правильную прикладку. Ага, если под ложе ладонь положить и держать… и все равно — необычно и непривычно.

— Пошел!

Митрич и не заметил, как его друг уже добежал туда, куда планировал, завалился за рыжий от терзавшего его пламени, обгоревший танк. Танк этот подбили пять дней назад еще при первом штурме — он прорвал линию обороны, но заблудился. Дальше — по классике — пехоту отсекли еще при прорыве, а сам танк пожгли бутылками.

Ей богу, когда стреляют — не так страшно! Потому что когда стреляют — ты по крайней мере видишь откуда стреляют, ты можешь упасть, залечь. А когда вот так… когда не стреляют, но ту словно чувствуешь спиной, головой, всем телом чужой взгляд, перекрестье прицела — так намного страшнее.

— Заметил что?

— Нет. Теперь вон до того окна, дальше этажами пройдем. Я в этом районе лавку держал, все ходы-выходы знаю.

— Добре.

Когда Важанович выскочил, и неуклюже побежал к намеченному им дому — Милану показалось, что на той стороне, в одном из оконных проломов — именно так, не проемов, а проломов, что-то мелькнуло. Он прицелился — но выстрелов оттуда не последовало…

Снайпер?

Важанович уже скрылся в чернеющем небытием проломе окна, он наверное уже занял позицию — но Милан бежать опасался. Тот промельк в окне не давал ему покоя…

Рискнуть? Слишком много раз Милан Митрич видел, как рисковали — и оставались лежать в грязи…

Нет, он рисковать не будет. Кто ждет — не дождется…

Упав на землю, в жидкую черную кашу на месте улицы, Милан Митрич, загребая руками и хватая пересохшим ртом кислый от дыма воздух пополз вперед, стараясь ползти так, чтобы между теми стеклами и им был корпус подбитого танка. Справа коротко хохотнул пулемет, потом еще раз — а он полз, полз и полз, пока не подполз к самым стенам. Здесь дорога шла чуть под уклон и стрелять с первого или второго эта с противоположной стороны улицы было сложно.

Повернувшись, Митрич пополз вперед.

Ползти было больно — чего только не валялось на улице. Осколки кирпича, дерево, разбитое в щепки, куски стекла, об одно из которых он порезался. Но он полз вперед, полз и полз пока не наткнулся на сто-то мягкое, склизкое…

Это было тело. Обгоревшее, разорванное снарядом.

Передернувшись от отвращения Милан снова пополз, полз медленно, на каждый шаг, который в другой, нормальной жизни занимает всего то секунду времени у него уходило десять. Но он полз и полз, по метрам приближая себя к цели.

— Ты что? Я думал — с тобой все… — обеспокоенно спросил Важанович, когда Митрич перевалился в подвал, грязный как черт.

— Не дождутся.

— Тогда пошли.

Здесь уже Митрич прикрывал Важановича — более разворотистый пистолет-пулемет в доме более ценен, чем настоящий пулемет. От стены к стене они шли вперед, прислушиваясь к тому бою, что гремел за стеной.

Что с четой? Может уже никого нет и все бессмысленно.

— Стой! — шепотом сказал Важанович — дальше я пойду. Дай автомат…

Митрич принял привычный уже пулемет, перебросил ремень через плечо. Еще комнаты две и все — они будут на месте.

— Чисто… — Важанович обернулся и…

Словно дракон дыхнул. Лавина огня ворвалась откуда то в комнату, сжирая все на своем пути. Это был не просто огонь. Это было живое, яркое, оранжево-желтое чудовище, оно было голодно и оно жадно лизало каждый уголок этой маленькой разгромленной комнаты, в бесконечных поисках пищи. Дерево, плоть, воздух — все шло в пищу, все было годно…

Все что успел сделать Митрич — это упасть на спину. Лежа на спине, он видел, как дракон ищет его, как он жадно облизывает стены в поисках пищи, как с отвратительным шорохом обугливаются волосы и от нестерпимого жара стягивается кожа на лице. Но у дракона было тоже свое время, несколько секунд — и дракон исчез, так же быстро, как и появился, оставив за собой чадящие стены, завесу дыма и мерзкую, отвратительную гарь…

Гарь от сгоревшего человеческого мяса.

Важанович был мертв, дракон спалил его. Он умер, как подобает четнику и мужчине — не выпустив из рук оружия и лицом к врагу.

Важанович умер. А он остался один. И должен был один сделать то, что рассчитывали сделать они двое.

На улице переговаривались, громко, на его родном языке. Хорваты — это те же самые сербы, только перешедшие в католичество, и язык у них почти не отличается. Просто удивительно, что мужчины этого по сути единого народа с такой ненавистью уничтожают друг друга.

На улице стукнул одиночный — кого то добили. Гавкающая, австрийская речь — а это, похоже, командование призывает подчиненных к порядку. Снова хохот, раздраженный крик. Понятно, что усташи сами не смогут организовать наступление, да еще с поддержкой танков. Здесь кадровые офицеры австро-венгерской армии, они и обеспечивают «Голубой Дунай». Танки тоже австро-венгерские…

Танки шли позади пехоты, поддерживая ее огнем — стандартная в городе тактика, австро-венгры не ценили усташей и боялись за танки. Скорее даже за танкетки настоящему танку такая танкетка с двумя тяжелыми пулеметами на один зуб…

Четник Митрич хладнокровно выждал в выжженной пламенем ранцевого огнемета комнате первого этажа, рядом со сгоревшим трупом своего друга, пока пройдет первый эшелон — усташи под командованием австро-венгров. В промежутке между первым и вторым эшелоном наступления приготовил пулемет с полным диском. И когда перед окном застучал мотор и зашуршали по разбитой мостовой гусеницы — он встал в полный рост и кинул гранату. Промахнуться с пяти метров по еле ползущему танку он не мог.

Громыхнуло, словно молния ударила в танк — и, не дожидаясь, пока австро-венгры, специальный пехотный отряд сопровождающий танки придут в себя, он выдал, особо не целясь длинную очередь из пулемета, свалившую сразу троих — один из солдат как назло решил прикурить у товарища, вместе они и легли. Со стороны улицы открыли огонь четники, воздух наполнился металлом и смертью, кто-то что-то кричал. Он перескочил через низкий подоконник давно выбитого окна, высадил непонятно по кому остатки диска в пулемете и бросил его, прижался на мгновение всем телом к теплому боку остановленного и подбитого им танка. Танк разгорался, боекомплект не взорвался, но попало хорошо — он стоял и мирно дымил, и броня его становилась все горячее и горячее. Бензиновый…