Феномен ГУЛАГа. Интерпретации, сравнения, исторический контекст - Коллектив авторов

Zemskov 1993: 1042; Виола 2010: 175–195]. Как часто отмечалось, в большинстве лагерей и мест ссылки смерть была результатом не столько целенаправленных убийств, сколько систематической перегрузки местных властей и административного равнодушия [Böhme 1966: 49, 151; Hilger 2000: 402–407; Эпплбаум 2015: 446–447; Wheatcroft 1996: 1319–1353]. Голод и плохое питание оставались главнейшими факторами в советских лагерях в течение полутора десятилетий: «Голод никогда не устает» [Müller 2009: 89]. До 1947 года голод был постоянным состоянием немецких военнопленных. Сочетание физических и психологических явлений и их последствия постоянно всплывают в воспоминаниях: ритуалы распределения и потребления пищи, важная роль хлеба, хлеб как валюта, фантазии о еде, периодическое (как правило, тайное) переедание, постоянные розыски еды, воровство еды, замедленные движения – «походка пленного», скелетоподобные фигуры дистрофиков, потеря сексуального влечения, «евнухоидная скромность», снижение эмоциональной и умственной активности [Fleischhacker 1965; Lehmann 1986: 58–90, цит. на 88]. К 1947–1948 годам фигура «доходяги» в советском лагере стала столь же эмблематичной, как Muselmann в концентрационных лагерях [Солженицын 1973–1974, 3–4: 205–207].

Пока существовала система лагерей, шансы арестанта на спасение оставались неопределенными. После шока, вызванного арестом, допросами и судом, последующая деперсонализация заключенного совершалась в пересыльных тюрьмах и по прибытии в лагерь. Деперсонализация происходила в ходе раздевания донага, краже немногого имущества заключенного, непрерывных проверок, перекличек, перевозки в переполненных вагонах. В лагерях каждому заключенному, согласно официальным предписаниям, полагалось 1,5–2 квадратных метра [История ГУЛАГа 2004–2005, 4: 228–232, 254, 260, 271]. В реальности же эти стандарты редко поддерживались. В особенности в 1930-х годах заключенным приходилось спать на досках, в землянках и других подобных местах. Даже самые простые предметы обихода, например одеяла, были в дефиците или отсутствовали [Werth 1997: 250; Khlevniuk 2004: 208–210, 231–232, 275–276]. Большое место в воспоминаниях заключенных занимают описания отвоевывания пространства [Солженицын 1973–1974, 2: 204]. Строгая регламентация времени заключенного больше напоминала ситуацию в нацистских лагерях для Ostarbeiter и военнопленных, чем в концентрационных лагерях.

В советских лагерях большинство не принадлежавших к каким-либо кругам заключенных страдали от недоедания, тяжелой работы, изоляции и часто, как и в немецких лагерях, от физической диссоциации и «обледенения» [Pawelczynska 1979: 131–132; Herbert, Orth und Dieckmann 1998: 1159; Макуров 1992: 36–37, 146]. Дети кулаков, запомнившие первые дни изгнания, рассказывали о таких же невзгодах: материальные лишения, унизительная зависимость от начальства, массовая гибель окружающих их людей и мучительный вопрос, есть ли в их страданиях хоть какой-то смысл. В своих воспоминаниях они обычно не придавали особого значения теме психологического состояния [Макшеев 1997: 36–37, 43–44, 133–134, 149–150].

Хотя условия в лагерях СЛОН до конца 1920-х годов походили на условия в нацистских концентрационных лагерях, позднее эти и другие лагеря изменились и стали использоваться как для наказания, так и для экономической эксплуатации [История ГУЛАГа 2004–2005, 2: 31–44]. До и после войны лагерному персоналу время от времени делались предупреждения, что в целях экономической эффективности над заключенными нельзя издеваться. На практике, однако, насилие было будничной вещью [Eisfeld und Herdt 1996: 269; Виола 2010: 132, 148–149; История ГУЛАГа 2004–2005, 4: док. № 63]. Это были пытки, избиения, оскорбления, связывание, кандалы, погружение в воду, лишение пищи, изоляция в холодных карцерах [Козлов 2004–2005: 87].

Подпольная жизнь в лагерях

В советском случае, как и в немецком, мы тоже наблюдаем несоответствие между тоталитарным стремлением к власти и подпольной жизнью тотальных институтов. Сотрудники лагеря на местах, от руководства до охранников, члены актива из числа заключенных (на лагерном жаргоне «придурки»), уголовники – у всех были свои неписаные правила поведения, формировавшие подпольную жизнь лагеря. Структура и отбор персонала были схожи с концентрационными и трудовыми лагерями, контролировавшимися немцами (после Сталинграда), где основной упор делался на экономическую эффективность без учета физических возможностей заключенных. Такая практика кажется невозможной, лишь если равнодушие к человеческой жизни считается преступным, что было не так в обоих случаях. Насилие, дезорганизация, импровизация, небрежность, болезни, уровень смертности – все это не должно было влиять на отчетные цифры и выполнение плана, а когда было нужно, даже подтасовывалось. Лагерные отчеты на удивление единообразно сообщают, что 10–15 % заключенных были признаны слабосильными. Только во время войны эти цифры, согласно статистике ГУЛАГа, выросли до 35–40 %. Принимая во внимание, что некоторые из них наотрез отказывались работать, можно утверждать, что во время войны почти половина заключенных не выводилась на работы [Кокурин 1994: 67]. В лагерях для военнопленных количество тех, кто не мог работать и состоял в «ротах для выздоравливающих», также было высоким во время войны [Ratza 1973: 126, 128, 131, 137; Hilger 2000: 165–172].

Из-за нехватки квалифицированной рабочей силы заключенных использовали для работы в администрации, а после освобождения они оставались работать на фабриках в статусе ссыльных. Москва снова и снова запрещала эту практику. Со временем, однако, стало возможным достичь компромисса [История ГУЛАГа 2004–2005, 2: док. № 163]. Крупные лагерные территории в Норильске или Магадане были окружены поселками, в которых жили ссыльные и вольнонаемные. Они работали частично внутри, частично за пределами лагеря [Barenberg 2007: 7–10, 70–71, 202–208]. Даже ремесленники и профессионалы из числа военнопленных, не говоря о чиновниках, часто переезжали в окрестности лагерей [Ratza 1973: 1–61; Lehmann 1986: 96–97; Hilger 2000: 198–206, 211–219]. Таким образом, связи с внешним миром не поддавались полному контролю со стороны руководства лагеря, а это означало, что мошенничество, контрабанда, фальсификация трудовой статистики и случайное нормирование труда были обычной практикой, согласно воспоминаниям военнопленных [Ratza 1973: 141]. Так, в лагерях складывались коалиции, а в более поздний период – солидарные сообщества, коррупционные круги, заговоры тишины, одним словом, туфта или тухта – «методы фиктивной трудовой отчетности» [Солженицын 1973–1974, 2: 156; История ГУЛАГа 2004–2005, 2: док. № 27, 30, 127, 150, 161]. По этой причине подсчеты Берии, касающиеся вклада ГУЛАГа в победу в войне и послевоенное восстановление, весьма вероятно, по большей части фиктивные, так как он заткнул рот жертвам и скрыл потери материалов [Davies 1994: 24–37, 292; Ivanova 2005: 97–98, 136; История ГУЛАГа 2004–2005, 4: 94–95].

После войны в ГУЛАГе за должности в лагерях стали бороться и представители иных, кроме русской, этнических групп. Эта борьба часто бывала жестокой. В воспоминаниях военнопленных встречаются бранные характеристики по отношению к таким «лагерным элитам» и «лагерной буржуазии» [Cartellieri 1967: 89–95;

Lehmann 1986: 52; Hilger 2000: 156–159]. Большинство заключенных ГУЛАГа едва ли могло получить доступ к этим привилегиям и продолжало страдать от голода или хронического недоедания, оставаясь бессильным перед уголовниками и надзирателями.

В конце 1940-х годов проблема подпольной жизни обострилась, и не случайно, так как произошло улучшение материального положения в лагерях. Борьба за ресурсы и контроль над бараками и