Феномен ГУЛАГа. Интерпретации, сравнения, исторический контекст - Коллектив авторов

стабильной работы [Orth 1999; Mailänder Koslov 2009: 92–136]. Враждебность и агрессивность были характерными чертами как нацистской элиты, так и рядовых партийцев и тех, кто продвигался по службе в СС. Эти сотрудники были заняты в тюрьмах, обычных и концентрационных лагерях, на оккупированных территориях, особенно на Востоке, где требовалось много «грязной работы». Идеологическая обработка в основном имела второстепенное значение. Классический пример – использование женщин в качестве надзирательниц в женском лагере Равенсбрюк и других местах. Поначалу испуганные и стыдливые, девушки быстро превращались в сварливых, агрессивных, склонных к садизму женщин, копирующих поведение своего начальства [Mailänder Koslov 2009: 136–139]. Идеологическая перековка мужчин происходила с помощью принудительного товарищества (в молодежных организациях и часто в армии), когда каждый воспитывал в себе и других твердость, дисциплину, соревновательность и дух Führerprinzip [вождизма]. Сотрудники высших органов управления, учрежденных во время войны для «повышения продуктивности» концентрационных лагерей, демонстрировали профессионализм, жесткость и ролевое дистанцирование. В конечном счете результатом этого неизбежно стала эскалация насилия в отношении врагов, в особенности в отношении Untermenschen [ «недочеловеков»]. В итоге насилие провоцировало соучастие [Paul und Mallmann 2004; Welzer 2005].

Советский журналист и писатель В. С. Гроссман, посетив место, где ранее находился лагерь Треблинка-1, размышлял о том, были ли корни этого преступления специфически немецкими [Гроссман 1958]. Эту немецкость он обнаружил в использовании казарменной муштры, целью которой была не военная подготовка, а физическое и психологическое разрушение личности. Также присутствовали фанатичная аккуратность бараков, многочасовые хождения строем, лай команд надзирателей, карательные меры, безумная спешка на работах, принудительные пробежки и марши, форма, бритье головы и всего тела. Военные знаки отличия были заменены на разноцветные треугольники. Были также восстановлены некоторые традиции, исчезнувшие в прусской Германии во времена наполеоновских реформ, а именно неограниченные побои (характерные для прусской армии в XVIII веке) и столь же неограниченные крики. Были заново введены давно забытые немецкие традиции публичного наказания и даже повешения. Их устраивали на плацу, как спектакли на сцене, всегда в присутствии заключенных, а как минимум с 1942–1943 годов еще и с заключенными в роли палачей. Кроме того, практиковались пытки в так называемых бункерах – внутренних тюрьмах. Садистское воображение не знало границ в изобретении все новых унижений для заключенных [Orth 1999: 126–135; Kirstein 1992: 51–61; Mailänder Koslov 2009: 410–450].

На самом деле лагерные инструкции разрешали «регламентированное» и запрещали произвольное насилие. После 1942 года «звери», скомпрометировавшие себя превышением допустимого уровня насилия, подлежали замене на «достойных» руководителей лагерей. Но даже если в отдельных случаях насилие пресекалось, внутренняя динамика насильственных отношений неизбежно проявлялась позднее, пагубно сказываясь на продуктивности труда заключенных. В более слабой форме эта динамика проявлялась и в лагерях другого типа[555].

Власть устанавливалась путем пространственного разделения и подчеркнутой дистанции между лагерными сотрудниками и заключенными. В зависимости от занимаемой должности, сотрудники жили в буржуазных или мелкобуржуазных идиллических поселках в частных домах с садами и более или менее разнообразными возможностями проведения досуга. Гроссман изумлялся по поводу лагеря Треблинка-1, как кошмарные злодеяния могли сосуществовать с основательным немецким порядком [Гроссман 1958]. Разрыв между идиллией и порядком за пределами колючей проволоки и насилием, голодом и болезнями внутри во многих отношениях был классическим примером раздвоения личности. Рудольф Хесс с его любовью к цветам и животным и должностью главы концентрационных лагерей и лагерей смерти представляет собой типичный пример ролевого дистанцирования, моральной шизофрении и диссоциации у преступника [Welzer 1993; Ternon 1996: 99–101; Mailänder Koslov 2009: 169–172]. Ойген Когон определил этот феномен как соприкосновение двух совершенно несовместимых «областей опыта» [Kogon 1948: 353].

На оккупированном Востоке условия жизни сотрудников лагерей были не столь идиллическими. В сравнении с нищетой местного населения, а тем более с заключенными, лагерные сотрудники жили на островках комфорта. Представление о немцах как о высшей расе действительно нашло здесь свое воплощение. Элементы апартеида имели здесь более выраженный характер по сравнению с Германией, в том числе благодаря пространственному отделению от местного населения, которое контактировало со своими новыми хозяевами только в качестве их слуг и подчиненных. Кроме физической дистанции, серьезные различия имелись и в уровне жизни. В воспоминаниях часто встречаются описания контраста между жалкими фигурами заключенных концентрационных и иных лагерей и откормленными, хорошо одетыми охранниками (а часто и членами лагерного актива заключенных) [Mailänder Koslov 2009: 195–256; Matthäus 2003].

Эта дистанция была установлена в официальном порядке: любые личные контакты между персоналом лагеря и заключенными были запрещены, как, разумеется, и любой обмен подарками или услугами, а главное, как и любые несанкционированные посягательства. Идеология внедрялась не столько с помощью прямой обработки, сколько путем официальных приказов и практик: заключенные считались врагами, угрозой (в том числе личному здоровью) и подонками. Учитывая грязь, вшей и свирепствовавшие эпидемии, в особенности на оккупированных территориях на Востоке, страх заразиться был велик, и физический контакт с заключенными происходил исключительно при помощи сапог и дубинок. Руководство лагерей носило перчатки и в любом случае нечасто сталкивалось с заключенными. Они сидели за письменными столами в аккуратных офисах [Mailänder Koslov 2009: 152–157, 222].

В то же время лагерные работники находились в «дисциплинарной сфере», то есть они также были объектом военной дисциплины и наблюдения, а их время и поведение регламентировались жесткими правилами. Контроль и наказания исходили как сверху, так и от коллег. Такие условия обеспечивали чувство безопасности и комфорта: люди вместе отмечали праздники, иногда даже вместе участвовали в оргиях, жили относительно обычной жизнью за пределами лагеря, с обычными семейными и рабочими заботами. Эта обстановка, физическая безопасность, обусловленная избавлением от необходимости служить на фронте, выступала своего рода «абсорбером морального шока» [Kirstein 1992: 59].

Была некоторая неопределенность для по большей части молодых лагерных сотрудников – контроль вступления в брак. Члены СС и женщины-надзирательницы могли заключать брак только после изучения их свидетельств об арийском происхождении и официальных справок о генетическом здоровье. Коротко говоря, дисциплина в частном пространстве мира лагерного персонала коррелировала с чрезмерным насилием в их окружении, воспринимавшемся как враждебное, были ли это лагеря или более широкое пространство оккупированных территорий с присущими им вездесущими партизанами и саботажем.

Советский Союз

Лагеря и принудительный труд в советском обществе

Война была главным орудием, которое Гитлер и Гиммлер хотели использовать для трансформации европейских народов и обществ. Война сделала эту трансформацию возможной, она способствовала ломке барьеров на пути к насилию и узаконивала эту ломку, структурировала нормы, касавшиеся принудительного труда и лагерей. Сталинская же система обязана своим происхождением и агрессивными проявлениями Первой мировой и особенно Гражданской войнам. Полностью эта система сформировалась позднее, в мирный период (или как минимум в период необъявленной войны