Жизнь Клима Самгина (Часть 2) - Максим Горький

Две комнаты своей квартиры доктор сдавал: одну - сотруднику "Нашего края" Корневу, сухощавому человеку с рыжеватой бородкой, детскими глазами и походкой болотной птицы, другую - Флерову, человеку лет сорока, в пенснэ на остром носу, с лицом, наскоро слепленным из мелких черточек и тоже сомнительно украшенным редкой, темной бородкой. Можно было ожидать, что человек этот говорит высоким тенором, а он говорил мягким баском, медленно и немножко заикаясь. Он читал какие-то лекции в музыкальной школе, печатал в "Нашем крае" статейки о новостях науки и работал над книгой "Социальные причины психических болезней".

- Почти все формы психических з-заболеваний объясняются насилием над волей людей, - объяснял он Самгину. - Су-уществующий строй создает людей гипертрофированной или атрофированной воли. Только социализм может установить свободное и нормальное выявление волевой энергии.

Доктор Любомудров, слушая его, посмеивался, стучал пальцами по лысине своей и ласково предупреждал:

- Не наври чего-нибудь, Никола.

Доктор высох, выпрямился и как будто утратил свой ленивенький скептицизм человека, утомленного долголетним зрелищем людских страданий. Посматривая на Клима прищуренными глазами, он бесцеремонно ворчал:

- Н-да, поговорка "ворон ворону глаз не выклюет" оказалась неверной в случае Варавки, - Радеев-то перепрыгнул через него в городские головы. Устроил из интеллигенции трамплин себе и - перескочил. Жуликоватый старикан, чувствует запах завтрашнего дня. Вы что - не большевик, случайно?

- Почему - случайно? - уклонился Клим от прямого ответа, но доктора, видимо, и не интересовал ответ, барабаня пальцами в ожогах йода по черепу за ухом, он ворчал:

- Крепкие ребята. Тут приезжал один эдакий бородач... напомнил мне Желябова характером.

В том, как доктор выколачивал из черепа глуховатые слова, и во всей его неряшливой, сутулой фигуре было нечто раздражавшее Самгина. И было нелепо слышать, что этот измятый жизнью старик сочувствует большевикам.

- Конечно, не плохо, что Плеве ухлопали, - бормотал он. - А все-таки это значит изводить бактерий, как блох, по одной штучке. Говорят профессура в политику тянется, а? Покойник Сеченов очень верно сказал о Вирхове: "Хороший ученый - плохой политик". Вирхов это оправдал: дрянь-политику делал.

К Елизавете Спивак доктор относился, точно к дочери, говорил ей - ты, она заведовала его хозяйством. Самгин догадывался, что она - секретарствует в местном комитете и вообще играет большую роль. Узнал, что Саша, нянька ее сына, племянница Дунаева, что Дунаев служит машинистом на бочарной фабрике Трешера, а его мрачный товарищ Вараксин - весовщиком на товарной станции.

- Вышли в люди, - иронически заметил он, но Спивак не услышала иронии.

- Очень умные оба, - сказала она и кратко сообщила, что работа в городе идет довольно успешно, есть своя маленькая типография, но, разумеется, не хватает литературы, мало денег.

- После смерти Варавки будет еще меньше.

- Он - давал деньги? - удивленно и не веря спросил Самгин.

- Да. Не очень много.

- И - знал, на что дает?

- Конечно, знал.

- Странно, не правда ли? - спросил Самгин. Спивак не ответила. Она почти не изменилась внешне, только сильно похудела, но - ни одной морщины на ее круглом лице и все тот же спокойный взгляд голубоватых глаз. Однако Самгин заметил, что она стала надменнее с ним. Он объяснил это тем, чтЬ ей, вероятно, сообщили о Никоновой и о нем в связи с этой историей. О Никоновой он уже думал холодно и хотя с горечью, но уже почти как о прислуге, которая, обладая хорошими качествами, должна бы служить ему долго и честно, а, не оправдав уверенности в ней, запуталась в темном деле да еще и его оскорбила подозрением, что он - тоже темный человек. Ему очень хотелось поговорить со Спивак об этом печальном случае, но он все не решался, и ему мешал сын ее.

Этот человек относился к нему придирчиво, требовательно и с явным недоверием. Чернобровый, с глазами, как вишни, с непокорными гребенке вихрами, тоненький и гибкий, он неприятно напоминал равнодушному к детям Сангину Бориса Варавку. Заглядывая под очки, он спрашивал крепеньким голоском:

- А вы свистеть в два пальца умеити? А - клетки делать? А Медведев и кошков рисовать умеити? А - что же вы умеити?

Самгин ничего не умел, и это не нравилось Аркадию. Поджимая яркие губы, помолчав несколько секунд, он говорил, упрекая:

- Флеров - все умеет. И дядя Гриша Дунаев. И доктор тоже. Доктор только не свистит, у него фальшивые зубы. Флеров даже за Уральским херебтом жил. Вы умеити показать пальцем на карте Уральский херебет?

Далее оказывалось, что Флеров ловил в бесконечной реке за Уральским хребтом невероятных рыб.

- Вот каких!

Размахнув руки во всю их длину, Аркадий взмахивал ими над своей головой.

- Кубических рыб не бывает, - заметил Самгин, - мальчик удивленно взглянул на него и обиделся:

- Как же не бывает, когда есть? Даже есть круглые, как шар, и как маленькие лошади. Это люди все одинаковые, а рыбы разные. Как же вы говорите - не бывает? У меня - картинки, и на них все, что есть.

Самгину было трудно с ним, но он хотел смягчить отношение матери к себе и думал, что достигнет этого, играя с сыном, а мальчик видел в нем человека, которому нужно рассказать обо всем, что есть на свете.

Спивак относилась к сыну с какой-то несколько смешной осторожностью и точно опасаясь надоесть ему. Прислушиваясь к болтовне Аркадия, она почти никогда не стесняла его фантазии, лишь изредка спрашивая:

- А может ли это быть?

- Почему - не может?

- - Ты подумай.

- Хорошо, подумаю, - соглашался Аркадий. На прямые его вопросы она отвечала уклончиво, шуточками, а чаще вопросами же, ловко и незаметно отводя мальчика в сторону от того, что ему еще рано знать. Ласкала - редко и тоже как-то бережно, пожалуй - скупо.

"Это - предусмотрительно, жизнь - неласкова", - подумал Самгин и вспомнил, как часто в детстве мать, лаская его механически, по привычке, охлаждала его детскую нежность.

Был уже август, а с мутноватого неба все еще изливался металлический, горячий блеск солнца; он вызывал в городе такую тишину, что было слышно, как за садами, в поле, властный голос зычно командовал:

- Смир-рно!

И казалось, что именно от этих окриков так уныло неподвижна пыльная листва деревьев. Ночи были тоже знойные и мрачно тихи. По ночам Самгин ходил гулять, выбирая поздний час и наиболее спокойные, купеческие улицы, чтоб не встретить знакомых. Было нечто и горькое и злорадно охмеляющее в этих ночных, одиноких прогулках по узким панелям, под окнами крепеньких домов, где жили простые люди, люди здравого смысла, о которых так успокоительно и красиво рассказывал историк Козлов. Он соглашался с доктором, когда Любомудров говорил:

- М-да, заметно, что и мещанство теряет веру в дальнейшую возможность жить так, как привыкло. Живет все так же, но это - по инерции. Все чувствуют, что привычный порядок требует оправданий, объяснений, а - где их взять, оправдания-то? Оправданий - нет.

Самгин, слушая его, думал: действительно преступна власть, вызывающая недовольство того слоя людей, который во всех других странах служит прочной опорой государства. Но он не любил думать о политике в терминах обычных, всеми принятых, находя, что термины эти лишают его мысли своеобразия, уродуют их. Ему больше нравилось, когда тот же доктор, усмехаясь, бормотал:

- Пожалуй, и варавкоподобные тоже опоздали строить вавилонские башни и египетские пирамиды, paбов - не хватает, а рабочие - не хотят бессмыслицы.

В конце концов Самгин все чаще приближался к выводу, еще недавно органически враждебному для него: жизнь так искажена, что наиболее просты и понятны в ней люди, решившие изменить все ее основы, разрушить все скрепы. Он помнил, что впервые эта мысль явилась у него, в Петербурге, вслед за письмом Никоновой, и был уверен: явилась не потому, что он испугался чего-то. Ему не хотелось думать о том, чего именно испугался он: себя или Никоновой? Но уже несколько раз у него мелькала мысль, что, если эту женщину поймают, она может, со страха или со зла, выдать свое нелепое подозрение за факт и оклеветать его.

Во время одной из своих прогулок он столкнулся с Иноковым; Иноков вышел со двора какого-то дома и, захлопывая калитку, крикнул во двор:

- Ну, прощай, дурак! И налетел на Самгина.

- Извините... Ба, это вы!

- С кем это вы простились так оригинально?

- Пуаре. Помните - полицейский, был на обыске у вас? Его сделали приставом, но он ушел в отставку, - революции боится, уезжает во Францию. Эдакое чудовище...

- Вы очень громко о революции, - предупредил Самгин, но на Инокова это не подействовало.

- Ну, - сказал он, не понижая голоса, - о ней все собаки лают, курицы кудакают, даже свиньи хрюкать начали. Скучно, батя! Делать нечего. В карты играть - надоело, давайте сделаем революцию, что ли? Я эту публику понимаю. Идут в революцию, как неверующие церковь посещают или участвуют в крестных ходах. Вы знаете - рассказ напечатал я, - не читали?