Жена-девочка - Майн Рид

— Что, папа? — спросила она, вопросительно глядя на его лицо, и в то же время румянец, появившийся на щеках, показал, что она наполовину предугадала ответ.

— Что ты должен знать?

— Дорогая дочь моя! — сказал он, избегая прямого ответа. — Вполне разумно предположить, что ты однажды поменяешь свою фамилию. Я был бы несчастен, если бы оставил этот мир, полагая, что это не так, и я был бы счастлив, зная, что ты изменишь фамилию на фамилию достойного человека, того, кто будет достоин дочери Вернон, — человека, которого и я буду считать своим сыном!

— Дорогой отец! — вскричала она, снова заливаясь слезами, — умоляю тебя, не говори мне об этом! Я знаю, кого ты имеешь в виду. Да, я знаю это, я знаю это. О, отец, этого не будет никогда!

Она думала о фамилии Скадамор и что эта фамилия никогда не станет ее фамилией!

— Возможно, что ты ошибаешься, дитя мое. Возможно, я не имел в виду никакую конкретную фамилию.

Ее большие синие глаза, ставшие еще синее от слез, вопросительно глядели в лицо ее отца.

Она не сказала ничего, но, казалось, ждала его объяснений.

— Дочь моя, — сказал он, — я думаю, что догадываюсь, что ты имела в виду сейчас. Ты возражаешь против фамилии Скадамор? Это так?

— Я скорее навсегда останусь одинокой, чем соглашусь на это. Дорогой отец! Я сделаю все что угодно, что ты прикажешь мне — даже это. О, отец! Ведь ты же не заставишь меня совершить такое, после чего я буду несчастной всю мою жизнь? Я не смогу, я не полюблю никогда Франка Скадамора, а без любви — как смогу я… как сможет он…

Женский инстинкт, который руководил молодой девушкой, казалось, внезапно оставил ее. Ее слова утонули в судорожном рыдании, и она снова заплакала.

Сэр Джордж также не мог более сдержать слез и свою симпатию к той, кто вызвала их.

Уткнув свое лицо в подушку, он заплакал также безумно, как и она.

Горе не может продолжаться вечно. Самое полное и самое тяжелое горе когда-то заканчивается.

И умирающий подумал об утешении, не только для себя, но для его дорогой, благородной дочери — еще более дорогой и благородной благодаря жертве, на которую она была готова пойти ради него.

Его взгляды на ее будущее в последнее время были пересмотрены. Мрак могилы для того, кто знает, что она близка, затеняет гордость прошлого и усиливает блеск собственного подарка. И в то же время все это умеряет амбиции в будущем.

Все это повлияло на представления сэра Джорджа Вернона — как с точки зрения социальной, так и политической. Возможно, он представил себе в будущем зарю нового — когда республиканский строй будет единственным, признанным на Земле!

На самом ли деле повлиял на его мнение в тот момент человек, который представлял эту идею, человек, к которому он питал ранее неприязнь и даже презрение? На своем смертном одре он не чувствовал более презрения, отчасти потому что раскаивался, отчасти потому, что он видел, что человек этот владел мыслями его дочери — он владел ее сердцем. И отец знал, что она никогда не будет счастлива, если не будет с ним вместе!

Она обещала, что пойдет на самопожертвование — она благородно обещала это. Приказ, просьба, наконец, простое слово привели бы к этому! Но должен ли он произнести это слово?

Нет! Позволить гербу Вернон быть стертым из геральдической книги! Позволить ему смешаться с плебейскими знаками отличия республики, но не обречь свою собственную дочь, своего дорогого ребенка на пожизненное горе!

В этот критический час он решил, что она не должна страдать.

— Значит, ты не любишь Франка Скадамора? — сказал он после долгого печального перерыва, возвращаясь к ее последним словам.

— Я не люблю его отец, я не смогу его полюбить никогда!

— Но ты любишь другого? Не бойся, скажи откровенно — искренне, мое дитя! Ты любишь другого?

— Да, я люблю, люблю!

— И этот другой — капитан Майнард?

— Отец, я однажды уже призналась в этом. Я сказала тебе, что я полюбила его всем сердцем. Ты думаешь, мои чувства когда-нибудь изменятся?

— Довольно, моя храбрая Бланш! — воскликнул инвалид, гордо поднимая свою голову с подушки и в восхищении смотря на свою дочь. — Довольно, дорогая, самая дорогая моя Бланш! Приди в мои объятия! Подойди поближе и обними своего отца — твоего друга, который недолго еще будет рядом с тобой. Я не сделаю ошибки, если передам тебя в другие руки — если не более дорогие, то, возможно, более способные защитить тебя!

Бурный взрыв дочерней привязанности наградил умирающего родителя, давшего это разрешение, в горячих чувствах и словах.

Никогда еще объятия Бланш Вернон, обвившей руками шею своего отца, не были такими горячими как сейчас! Никогда еще такие горячие слезы не лились на его щеку!

ГЛАВА LXXXII. ПРИМИРЯЮЩЕЕ ПИСЬМО

— Никогда не видеть её — чтобы никогда больше не слышать о ней! От нее я ничего не должен ждать. Она не осмелится написать мне. Без сомнения, на это был наложен запрет. Он запретил это родительской властью.

— И я также не осмеливаюсь ней писать! Если бы я это сделал, то той же родительской властью мое письмо было бы перехвачено — оно бы еще более скомпрометировало её — и сделало шансы на примирение с ее отцом еще более призрачными!

— Я не осмеливаюсь делать это — я не имею права!

— Почему я не имею права? Или это, в конце концов, ненужная галантность?

— И при этом не обманываю ли я себя — и её? Разве веление сердца не выше, чем его собственные убеждения? Что касается руки дочери — только первое имеет значение. У кого есть право вмешиваться в диалог между двумя любящими сердцами? У кого есть право запретить их счастье?

— Родитель претендует на такое право и слишком часто делает это! Возможно, это мудрый контроль, но на самом ли деле такой контроль справедлив?

— И есть такие случаи, когда это уже не мудрость, а безумие!

— О, гордость и высокомерие титула! Сколько счастья было загублено благодаря твоему вмешательству, сколько разбитых сердец стали жертвами святынь твоих пустых претензий!

— Бланш! Бланш! Тяжело осознавать, что есть между нами барьеры, которые невозможно сломать! Преграда, которую никакие мои заслуги, усилия, никакой триумф и испытания не сумеют преодолеть! Это так тяжело! Так тяжело!

— И даже если я преуспею, добьюсь триумфа, не будет ли это слишком поздно? Сердце, которое отдано мне, будет передано в чьи-то руки!

— Ах! Оно уже, возможно, в чьих-то руках! Кто знает…

Такие мысли переполняли душу и сердце капитана Майнарда. Он находился в своем кабинете и сидел за письменным столом. Но последняя мысль была слишком болезненной для него, чтобы оставаться спокойным; он вскочил с места и стал в волнении ходить по комнате.