Становой хребет - Юрий Сергеев

— Я же хотел, как лучше, пытался взять японца живьём, но он отбивался, сволочь, — хмуро оправдывался Егор.

— Сейчас дуй к нашему врачу, пусть глянет, что у тебя с рукой, а я тут бумажками займусь.

Один красноармеец проводил Егора в здание ГПУ, и вскоре Быков вышел оттуда с загипсованным плечом и рукой в повязке.

— Вот тебе и муж, вот тебе и избу срубил, — невесело проговорил он подскочившей Тоне, — ничего-о, Тонюша, даже благодарность схлопотал. А кость срастётся, на мне всё заживёт, как на собаке. Радуйся, дурёха, теперь дома буду сидеть и обеды тебе стряпать.

— Откуда ты знаешь того восточника, зачем ты на него кинулся?

— Давняя история, зачем тебе это. Сказано, враг, шпион…

— Шпион?! — она опять испуганно побледнела и зачастила: — Ведь, он мог тебя убить! Не надо было ввязываться, а сразу следовало бежать за Горячевым.

— Знал бы, где упасть, соломку бы подстелил. А вдруг бы он скрылся? Не, Тоня, опосля драки кулаками не машут.

— Я сама хотела тебе помочь, но всё произошло так быстро, что я и опомниться не успела.

— Этого я и боялся, только глянул на тебя, он мне и влепил пяткой. Чуток поточнее — и убил бы. Приём знакомый.

— Да-а, муженёк, вижу, что покойной жизни нам не видать. Где ты так научился драться? Как-то не по-нашенски, ногами до потолка.

— В детстве, в станице, — усмехнулся Егор, — пошли домой. Соскучился я по тебе страсть как, отвадишь, поди, с такой клешнёй, — нагнулся и поцеловал Тоню в губы.

— Ополоумел! — зарделась она. — Вон же люди глядят.

— Пущай глядят да завидуют, что у меня такая жена ладная.

— Мне страшно, Егор, их дружки тебе не простят сегодняшнее. Подкараулят и убьют. Давай уедем ко мне в Качуг? Давай?

— А что? Идея! Только не подумай, что я их испугался. Бери отпуск, и поехали. Подкреплюсь на домашних харчах, родных твоих повидаю. Тут, всё равно, от меня толку мало.

— А насовсем?

— Мне люди поверили, а я убегу? Сегодня я лишь часть долга вернул. Нет, только в отпуск. Куда я теперь без золота денусь. Не сговаривай. Повидаемся — и назад.

— Ну, ладно, в отпуск так в отпуск. Иди домой, а я уговорю Бакшаева, чтобы кто-нибудь за меня месяц поработал.

— Дуй, Тоня! Ох, как бы не отбили тебя, пока я немощный. Ты смотри, на мужиков не заглядывайся, ревнивый я, оказывается.

— Нужны они мне больно, а ревнуешь — значит, любишь.

Молодожёны отправились в неожиданное свадебное путешествие, а Колька с Парфёновым опять сошлись в одной избе. У обоих на душе было как-то смутно, словно они осиротели разом. Игнатий приободрился, когда к нему нагрянула Луша.

А Колька всерьёз захворал. Мучился приступами боли в животе. К тому времени появился на прииске настоящий врач-хирург, мало чем отличавшийся по манере разговора от матерых старателей.

Он увидел тащившегося по улице Кольку и, не слушая его вялых возражений, приволок на осмотр. Щекотно слушал холодной трубкой впалую грудь, мял больной живот, хмурился и ругался на чём свет стоит.

Велел тут же готовить пациента к операции, обжигая струсившего Кольку бешеным взглядом.

— Тебя изводит язва желудка. Надо немедля резать.

— Как резать? Я не согласный! Я боюсь…

— Я тебя не спрашиваю, раздевайся и иди в палату, завтра операция.

— Я не хочу, буду жаловаться! Вы не смеете так грубо поступать с ответработником.

— Немедля! Или через неделю сдохнешь! — рявкнул врач. Снял халат и стал мыть руки.

Медсестра нахально стягивала одежду с Кольки, а тот растерянно сидел на стуле, тоскливо оглядывался вокруг. Шмотки врач-тиран велел убрать под замок.

Назавтра он опять взмолился, увидев врача:

— Отпустите меня, я протестую и буду жаловаться на лектеррор! — петушился больной и этим, видимо, окончательно допёк медведеподобного хирурга. Тот молчком скрутил Коркунова и утащил на стол. Намертво привязал ремнями.

— Хлороформ! — гаркнул куда-то в коридор.

— Вы ответите за это убийство…

Дёргающемуся Кольке придавили к лицу толстую марлю, которая была пропитана чем-то удушливо-сладким, затмившим напрочь сознание. Глухо подавал команды хирург, а сам Коркунов бабочкой парил где-то высоко, с удивлением разглядывая со стороны своё иссохшее тело.

Очнулся Колька, уже лёжа в палате: живот теснило повязкой, и саднила под ней жгучая боль. И парень обречёно заплакал.

Та самая комсомолка Стеша Малышева, отвергшая приставания бывшего лекпома Верестова, которого сняли после выступления Тони, теперь участливо ухаживала за ним.

Совала ему в рот какие-то таблетки и делала уколы. — Ты радуйся, — успокоила его как-то Стеша, — Пётр Николаевич вырезал у тебя язву, грозившую бедой. Потом всё чин чином зашил, скоро поправишься и будешь бегать.

Колька пошлёпал сухими губами и ничего не смог ответить. Смотрел на чернявенькую, смазливую девчонку в белом халате и горестно думал о том, что пропала жизнь, будет теперь он чахнуть, а Стешу станет любить кто-то другой.

Боль была невыносимая, он скрипнул зубами и хотел смахнуть слёзы, но Стеша его опередила. Заботливо отёрла его лицо мокрой тряпицей и сунула ему под мышку градусник.

Следующим днём за дверью палаты послышались тяжёлые шаги, и в дверном проеме возник бородатым лешаком Игнатий Парфёнов с двумя глухарями через плечо.

— Колька! Здорово живёшь!

Коркунов только моргнул в ответ и плаксиво скривил рот. Парфёнов уверенно успокоил:

— Ничё-о… поправишься. Вот приволок тебе петухов на бульон, говорят, что шибко пользительный он при таких делах Всей артелькой на охоту ринулись и добыли.

— Товарищ! — возмутилась Стеша. — Больной тяжёлый, к нему нельзя. Немедля выйдите отсель.

— Что же ты при нём гутаришь, дурёха, — пожурил её Игнатий, и девушка залилась краской. — Какой он тяжёлый? Ты чё, не в своём уме, што ль, девка? Кабы я не знал этова врача, так поверил бы.

Ить он мёртвых оживляет. Помню, в Иркутске одному приискателю в драке голову разбили на куски, один черепок даже потерялся, кое-как его нашли. Этот хирург всё склеил. Живым человек сделался. И иди гуляй, — прибрехнул Игнатий.

— Правда?! — изумилась Малышева и победно глянула на Кольку: — Вот видишь, а ты слезу пущаешь.

— Девка, ты лучше не егозись, а пойди бабьим обыкновением общипи глухаря и свари бульону, а я, тем временем, посижу трошки.

Стеша принесла запасной халат, взяла тяжёлых птиц и удалилась.

Игнатий был чрезмерно весел, сыпал прибаутками, скоро улыбка затеплилась и на Колькиных устах, даже боль притихла, и едва приметно стала крепнуть в Коркунове вера, что всё обойдётся, раз людей с разбитыми головами буйный хирург ставил на ноги.