Знаменитый Павлюк. Повести и рассказы - Павел Нилин

Добряков ушел рассерженный.

Но через минуту он вернулся. Подошел к окну и закричал:

— Эй, присяжный поверенный...

— Чего тебе?

Семен Дементьич подошел к окну.

— Пряник, — сказал Добряков. — Я пряник девочке принес. Передай, пожалуйста...

Семен Дементьич перегнулся через подоконник и принял из рук Добрякова большой, облитый сахаром пряник.

— Она же такую вещь не может еще кушать, — засмеялся он. — Она даже коровье молоко не потребляет. Ее кормят специально-особой пищей для детей...

— Ничего, — сказал Добряков, — должна привыкать.

— Это обязательно, — согласился Семен Дементьич. — Должна.

Добряков стоял внизу, расставив ноги, как матрос на палубе, заложив тяжелые руки в карманы широких штанов. Он без злобы смотрел сейчас на Семена Дементьича. И без злобы сказал:

— А ты зверь, старик...

— Я зверь, — опять согласился Семен Дементьич. — А ты вот, я гляжу на тебя, дурак. Я тебе просто так, по-стариковски скажу. Бросила тебя девица... Ну и что же? По теперешним временам никто не гарантирован. Всякого могут бросить. А ты уж и слюни распустил, и морда небритая. Ну как самому-то не противно? Молодой человек, социализм, как я понимаю, строишь...

— Да, — сказал Добряков, — тебе хорошо, старик. Тебе хорошо разговаривать...

— И, наверно, в комсомоле состоишь? — спросил Семен Дементьич.

— Ну, это не ваше дело...

— То-то, что не наше! А жалко, что не наше. Бриться надо. Чего там стоишь? Заходи. Обедать будем...

— Нет уж, я пойду, — сказал Добряков. — Спасибо.

— Потом скажешь спасибо. Заходи...

— Нет уж. Я в другой раз. Правильно, я небритый...

— Побрейся. Могу бритву дать.

— Нет, я в парикмахерскую лучше зайду...

— Ну, как хочешь, — махнул рукой Семен Дементьич, — я неволить тебя не могу.

И Добряков ушел.

Вечером пришел секретарь комсомольской организации завода. Он пришел, чтобы без Вари поговорить со стариками. Не могут ли они повлиять на Лугину, чтобы она пожалела Добрякова? Ведь парень совсем пропадает.

— Я его сам жалею, — признался Семен Дементьич. — Паренек, видать, ничего, но какая-то в нем есть ошибка. Я с Варюшкой поговорю. Но вряд ли это дело выйдет. Уж больно разочаровалась она в нем. Говорит про него в насмешку: «Мой первый муж». Значит, предполагает, как я понимаю, снова выйти замуж, но за кого-то другого... Не знаю, не знаю, как это дело повернется... Серьезное дело...

— Если б это дело было не серьезное, я к вам не зашел бы, — сурово произнес секретарь. — Я бы не стал вас тревожить. Но история вся в том, что пропадет замечательный парень...

— Замечательный? — переспросил Семен Дементьич.

— Вот именно — замечательный, — подтвердил секретарь.

— Ну что ж, вам виднее, — уклончиво произнес Семен Дементьич. — Вы люди образованные, политичные. Вам виднее. Но мы ведь тоже не сразу из леса. Мы тоже кое-что соображаем. Вот вы говорите — замечательный. А чем же, вы считаете, он в первую голову замечательный?

— Хороший комсомолец, работник хороший.

— Работник хороший, — как бы задумался Семен Дементьич. — Ну что ж, это, конечно, хорошо. Хороший работник — это большое дело, ничего не скажешь. И комсомолец, говорите, хороший?

— Хороший, — уверенно кивнул секретарь.

А Семен Дементьич прищурился.

— А в чем же, я извиняюсь, вы замечаете его хорошесть по комсомольской линии?

— Дисциплинирован. Аккуратно выполняет комсомольские поручения. И главное — отлично работает на производстве. Только в последние месяцы, на почве личных неурядиц, так сказать, на почве личной жизни, стал работать хуже. Личная жизнь стала отражаться и на производстве, снизились производственные показатели. И это вызывает тревогу...

— Вот тут и есть ошибка, — указал пальцем Семен Дементьич. — Вот тут и есть серьезная, как я понимаю, ошибка.

— В чем же вы видите ошибку? — с некоторой надменностью спросил секретарь.

— А вот в том, — загорелся Семен Дементьич, — в том я вижу нашу ошибку, что мы все еще меряем людей по одним только показателям, с одной только стороны. Хорошо работаешь — значит, ты во всем хороший. Ну, конечно, слов нет, хорошего работника надо повсюду выдвигать. Надо награждать его, ласкать и приветствовать. Но это еще отнюдь, как я понимаю, не все. Хорошие работники, наверно, и за границей имеются. А у нас в первую очередь они должны быть, поскольку мы работаем на себя. Но это, повторяю, еще не все, отнюдь не все. Надо и к хорошему работнику приглядываться. И заглядывать ему в середку, как говорится, в самую душу: нет ли у него какой-нибудь затхлости там, какой-нибудь чепухи ненужной, которая и ему в дальнейшей жизни может повредить и всем вокруг его — всему, одним словом, неселению? Вы глядите, вон какой Добряков. И комсомолец, и производственник, и, как я понимаю, красавец. Одним словом — орел. А внутри, в середке, у него таится какая-то нехорошая закваска, с нехорошим запахом. Но этого как будто никто до поры до времени не замечает. Или не хочет замечать, поскольку он хороший работник.

— Какая закваска? — вдруг обеспокоился секретарь. Он собрался уже уходить и стоял в дверях, когда Семен Дементьич произнес эти слова. — Вы на что, собственно говоря, намекаете?

— Я ни на что не намекаю, — сказал Семен Дементьич. — Я просто говорю, как я это понимаю. А понимаю я это так, что закваска у Добрякова нехорошая. И чем больше вы будете говорить ему в глаза, что он замечательный, тем закваска эта будет укрепляться в нем...

— Вон что? — почти сердито засмеялся секретарь и опять сел на стул, пристально вглядываясь в собеседника. — Вы, стало быть, философ?

— Ну да, — засмеялся и Семен Дементьич, — вы в точности угадали. Я философ и есть. А что ж мне остается на старости лет? Все раздумываю над разными делами. Уже помирать скоро. И вот гляжу, как идет вокруг меня жизнь, и хочу угадать, как она дальше пойдет. Не чужая она все-таки для меня, эта жизнь. И моя капля в ней есть. И моя кровушка, в двух войнах пролитая...

— Это все так, — погладил скатерть на столе секретарь. — А что касается Василия Добрякова, то надо прямо сказать, вы в нем ошибаетесь. Добряков человек политически проверенный. Это наш человек. До корней волос...

— Все люди наши, — сказал Семен Дементьич. — Ни от кого, я считаю, отказываться не надо. Но корни у человека не только в волосах. И политически если человека проверять, так его надо со всех сторон оглядывать. Со всех сторон изучать. И показателей для этого дела найдется много. Ни в какую анкету они не впишутся. Бумаги не хватит. А насчет Добрякова я с Варюшкой поговорю. Мне это ничего не стоит. Я поговорю. Но будет ли толк какой — не знаю. Этого угадать никак нельзя. А вы; я советую, галочку пока не ставьте. Галочку еще рано ставить...

— Какую галочку? — удивился секретарь.

— Ну, эту галочку, какую вы ставите в бумагах, в списке. Было, мол, такое личное дело Добрякова и Вари Лугиной. Мы, мол, комсомольская организация, вмешались в это дело и поправили. Поправить это дело не так-то просто...

— Вы, может быть, считаете, что его и поправить нельзя? — спросил секретарь.

— Почему нельзя? Поправить все можно, — опять уклончиво ответил Семен Дементьич. — Но качество требуется. Во всяком деле требуется качество. И в семейной жизни тоже. Даже тем более. А я с Варюшкой поговорю. Почему не поговорить! Я не только поговорю, я даже послушаю, чего она скажет. Послушать — это, на мой взгляд, даже много важнее, чем поговорить... И вы послушайте, что вам скажет Добряков, если он вам откровенно скажет... А галочку, я советую, пока не ставьте...

Секретарю комсомольской организации не понравился словоохотливый Семен Дементьич. Секретарь так больше и не зашел к нему.

Добряков спустя полгода женился на шустрой и курчавой Кате Потехиной.

Варя же до сих пор не вышла замуж.

А жаль...

Москва, зима 1936 г.

Ближайший родственник

У подъезда гудел автомобиль. Шофер, должно быть, нервничал. Волков торопливо одевался. Он проспал сегодня. Открыв форточку, он сказал: «Я сейчас, Иван Прокофьевич». И, выйдя в переднюю, стал надевать шляпу, пальто, калоши.

Новые калоши надевались очень туго. Волков с трудом вбил ногу в первую и услышал звонок.

У дверей стоял почтальон.

— Вам телеграмма.

Волков вскрыл ее, прочел и, так и не надев вторую калошу, вернулся в кабинет.

Нинка думала, что папа не слышит автомобильных гудков, побежала ему сказать и, ворвавшись в кабинет, увидела, что папа плачет.

Большой, широкоплечий папа сидел в пальто, в шляпе, в одной калоше и плакал, не утирая слез. Это зрелище испугало Нинку. Она побежала к матери.

— Мама, мама...

Татьяна Федоровна, взволнованная, заспанная, шурша узбекским халатом, вошла в кабинет, взяла из рук мужа телеграмму, прочла ее и тоже заплакала. И, глядя на них, заплакала Нинка.

В телеграмме было сказано: «Мама умерла тчк приезжай скорее тчк папа».

Волков три раза перечел телеграмму. Он все еще думал, что произошла какая-то ошибка, что почтальон, может быть, перепутал адрес. Он все еще не хотел верить, что умерла именно его мать, эта маленькая, сухонькая старушка с коричневым скорбным лицом, которую он видел в последний раз несколько лет назад и с которой собирался увидеться в этом году летом. Да, в этом году он собирался поехать к матери, привезти ее в Москву и выполнить наконец все обещания, данные еще в детстве.