Ефим Сегал, контуженый сержант - Александр Соболев

-    Верно... Очевидно вы пренебрегли моим советом. Почему?

-    Вспомните, я вам тогда ничего не обещал. И не мог обещать. Может быть, вам приходилось слышать или читать слова Державина: «Змеей пред троном не сгибаться, стоять и правду говорить?». Как, по-вашему, такие слова родились у человека, который просто не хотел сгибаться или не умел?!

Борис Наумович задумался.

-    Мне не приходилось слышать такое высказывание. Я все-таки медик, не литератор. Да-да медик, - решительно повторил он, - а вы - больной. Я обязан, нет, я очень хочу, если уж не совсем вылечить вас, то уж, по крайней мере, укрепить ваши нервишки. Лечить вас отныне буду лично я, думаю, так будет лучше.

-    Вот Канатчиков-то расстроится, - не выдержал, съязвил Ефим.

Борис Наумович глянул на него с укоризной, достал из стола историю болезни Сегала, деловито сказал:

-    Приступим. Рассказывайте о самом главном, что приключилось с вами за эти годы и на работе, и в семейной жизни.

Около часа записывал доктор исповедь Ефима.

-    Все? - спросил устало.

-    Все, - устало ответил Ефим.

-    Диву даюсь, - помолчав, произнес вполголоса профессор Котляр, - как вы еще после всего этого живы. Страшно.

Оба опять помолчали, отдыхая, один - от услышанного, другой - от воспоминаний.

-    М-да! - нарушил тишину доктор Котляр. - Значит, вы ждете прибавления семейства? Сына или дочку родит вам жена - одинаково доброе событие в семье. Но, Ефим Моисеевич, при вашем положении, с вашим здоровьем, с вашей установкой вообще... Понимаете...

-    Не надо, не продолжайте, Борис Наумович, - возбужденно прервал Ефим, - я понимаю, куда вы клоните... нельзя, не время иметь ребенка? Так?! Отвечайте же! Что же вы молчите?

Раздался стук в дверь.

-    Войдите! — с живостью отозвался профессор. Появилась медсестра.

-    Борис Наумович, пришла жена больного Сегала. Она в приемной. Можно провести ее к вам?

-    Да-да, непременно, - поспешно приказал доктор Котляр. - Видите, голубчик Ефим Моисеевич, как славно вышло. Немного побеседую с вашей супругой, потом разрешу вам внеочередное свидание. Пока, прошу, ступайте к себе, успокойтесь, не думайте ни о чем плохом... Кстати, я распорядился никого в вашу палату не помещать. Завтра же начнем курс лечения.

Придя в палату, Ефим не включил свет. Сел на кровать, мысленно вернулся к разговору с профессором. Разговор прервался на самом важном месте, исключительно важном для него и Нади, об их будущем ребенке... Будущем ребенке?.. Ефим похолодел: профессор дал понять ему, что ребенка не должно быть, он не должен появиться на свет.

И в сердце Ефима мгновенно перемешались отчаяние и неукротимая ненависть к бесчестному, как он считал сейчас, профессору Котляру. Ирод в белом халате, терзался он, наверняка уговаривает в эти минуты Надю отказаться от рождения ребенка. Какой же холодный, безжалостный человек, кипел Ефим.

«Опомнись! Ты не прав, - послышался ему голос вроде бы из мрака. - Ну-ка, пошевели мозгами: что за корысть доктору Котляру толкать твою жену на этот шаг, подвергать ее риску навсегда остаться бездетной?» А тогда... вообще, тогда... Ефим обеими руками больно сжал голову. Боже милосердный! Неужели он навсегда лишится радости отцовства?! Он не понял, почему вдруг вспомнился ему день тридцать первого мая 1944-ш года, прекрасный солнечный день, когда он, счастливый, шагал из госпиталя, мечтая о любви, о семье, о своих будущих детях. Внезапно вспомнил, как поразило его недавнее сообщение Наденьки об аборте у соседки Лены. Не знал, не ведал тогда, отчего так больно хлестнула его казалось бы заурядная новость. Предчувствие?

В ушах зазвучали сказанные Борисом Наумовичем с искренним сочувствием небезразличные слова: «С вашим здоровьем, при вашем положении, установке...» Нет, не враг ему добрейший профессор Котляр! Он глубоко понимает ситуацию, в которой оказался его серьезно больной пациент, неукротимый правдоискатель.

Вихрь мыслей закрутился в возбужденном мозгу Ефима. Кто виноват, что дошел он до нервного и физического истощения? Кем и за что наказан? Он вопрошал свою совесть - она была чиста: инвалид войны, толком не окрепший, не оправившийся от трех лет фронта, он безоглядно бросился в новый непримиримый, неравный бой - теперь с внутренними врагами своей Родины. Случай помог ему прозреть, он понял: в лице Козыря и Рызгалова, Цидилкина и Великановой, Мошкарова и Смирновского, многих других им подобных правдодушителей, с кем довелось вести первые, почти бесплодные бои в качестве журналиста многотиражки, ему противостоит сама политическая и административная Система, созданная по воле и под «гениальным» водительством «великого» Сталина. Грозная, могущественная, преступная, она жестко требует от стоящих у нижних ступеней иерархии безоговорочной покорности, слепого поклонения, всеобщей лжи под видом правды во славу свою... Сегал этого делать не желал, не умел! Устами Щукиной, Система порекомендовала ему пойти на компромисс: смириться, приспособиться, стать ее слугой-с его умом это пустяк сущий! Он отверг гнусное предложение, не смог пойти на сделку с совестью, со своим неукротимым геном.

Тогда Система мощно и беспощадно разделалась с посягнувшим на ее святость и неприкосновенность: олицетворяющими Систему он загнан в угол. Прикрываясь «общественными и партийными интересами», они взяли в кольцо поборника правды - и вот он без работы, значит, без куска хлеба, унижен, обобран, угодил в психиатрическую больницу!..

Так где же подлинные цари Ироды?! Кто отнимает у него последнюю радость - иметь ребенка, стать отцом?..

Погруженный в тяжкие думы, Ефим не услышал, как в палату вошла медсестра, вздрогнул от вспыхнувшего света.

-    Товарищ Сегал, - окликнула его. - Выйдите в коридор, там вас жена ждет.

Ефим вскочил с постели, в открытую дверь увидел Надю, забыл обо всем на свете, протянул к ней худые, дрожащие руки:

-    Наденька!

Они сели на диван в коридоре. С бесконечной любовью и тревогой всматривался Ефим в самое дорогое для него лицо: «курочка без мамы» показалась ему еще бледнее, озабоченнее. У него сердце упало.

-    Ты не больна, Наденька?

Она через силу улыбнулась:

-    Не беспокойся, я здорова, трудновато... Вот и все. Работа... волнения за тебя...

-    Расскажи, зачем тебя приглашал Борис Наумович? - где-то в глубине души Ефим надеялся, что рокового разговора, может быть, и не состоялось.

Вместо ответа Надя открыла хозяйственную сумку, вынула из нее несколько небольших сверточков.

-    Рассчитывала передать посылочку через сестру, а вышло так, что сама пришла.

-    За продукты спасибо, возьми-ка ты их домой, съешь сама. Мне и больничного угощения хватит. Ты не ответила на мой вопрос.

-    О чем беседовал со мной профессор? Расспрашивал подробно о тебе, как да что, в общем, обыкновенно. Ок решил сам заняться тобой, обещает за месяц-полтора поставить тебя на ноги. - Надя говорила быстрее обычного, избегая встретиться с ним глазами.

Ефим все понял: Надя вняла разумным доводам доктора. Но не торопилась с оглушительной вестью, возможно, со страхом ждала вопроса о ребенке.

Он ни о чем не стал спрашивать.

-    Фима, вот здесь два кусочка мяса, съешь их сегодня же, а то испортятся, жаль.

Надя перекладывала с места на место сверточки с едой.

Ефим покачал головой, чуть заметно улыбнулся:

-    Не пропадет.

Он понимал всю бессмысленность обоюдной игры в прятки. Не спрашивать жену о самом главном - малодушно, это значит взвалить всю тяжесть, всю ответственность за этот шаг на нее, женщину-дитя! Ей и так достается!.. Он мужчина, он обязан заговорить прямо, не прятать нос под крыло.

-    Наденька, — сказал он, напрасно стараясь скрыть волнение, — мы оба все знаем... Борис Наумович, очевидно, прав. Иного выхода у нас сейчас нет. Будем мужественны... Верю: Бог с нами, он не оставит нас. - Ефим почувствовал сушь во рту, язык ему не повиновался, будто чужой.

Надя слушала его, опустив голову.

-    Принеси мне водички, - попросила изменившимся голосом.

Выпила несколько глотков.

-    Мне было так одиноко, так страшно согласиться... Я, наверно, дня три пробуду в больнице... Сегодня среда, воскресенье - день посещений. Я приду... - Она вздохнула, прижалась к мужу, словно ища защиты, и быстро пошла к выходу.

Профессор Котляр использовал, кажется, весь арсенал своего незаурядного врачебного таланта, чтобы всесторонне и как можно основательнее укрепить расшатанное здоровье своего пациента.

По истечении полутора месяцев он с удовлетворением констатировал:

-    Нас с вами, по-моему, можно поздравить с успехом! Думаю, дней через восемь-десять вы сможете отправиться домой.

-    И я так думаю. Чувствую я себя неплохо. Но... — Ефим замолчал.

-    Что еще? - насторожился профессор.

-    Видите ли, дорогой Борис Наумович, вашими добрыми стараниями, за что я безмерно вам благодарен, я подлатан и подштопан, невидимая рана моя затянулась. Затянулась пленочкой, боюсь, что тонкой. Стоит мне очутиться за пределами лечебницы, как наша прекрасная действительность, которая увы, пока я был здесь, не изменилась, - эту пленочку порвет, нервы опять оголятся, как провода... Жди очередного замыкания. Вот в чем беда. Надо правде в глаза смотреть: «широка страна моя родная», а нет мне в ней ни убежища, ни прибежища от мерзкой реальности.