Долговязый Джон Сильвер: Правдивая и захватывающая повесть о моём вольном житье-бытье как джентльмена удачи и врага человечества - Бьёрн Ларссон

— Большинство людей моего сорта не имеют такой опоры и не заботятся, чтобы она была, — сказал я. — Они просто плюют на завтрашний день и забывают всё о вчерашнем. Они носятся по океанам, как корабли без руля и ветрил. Но мне дорога моя шкура, и я буду ею дорожить до самой смерти, которая свершится не в петле и не оттого, что я захлебнусь собственной блевотиной. Вот почему мне нужна женщина, подобная тебе, которую нельзя купить ни за какое золото мира.

На сей раз она взглянула на меня серьёзно.

— Без всяких требований или условий, — продолжал я, — я даже не прошу, чтобы ты делила со мной постель, когда я буду на берегу. Мне не надо благодарности за то, что я выкупил тебе свободу. Ты помогаешь мне и ведёшь себя, как находишь нужным.

При этих словах она открыла пухлый рот, чтобы произнести самую длинную речь, какую я только от неё слышал.

— Да, — сказала она, — тебе, Джон Сильвер, нужна женщина, подобная мне. И в этом ты прав, хотя ты в основном справляешься сам, как и я. Я выросла среди рабов — с одной стороны, и морских пехотинцев и их офицеров — с другой. Я разбираюсь в вас, белых мужчинах, и вашей так называемой цивилизации лучше, чем вы сами когда-нибудь разберётесь. Я знаю, что ты не такой, как другие. Ты такой же, как я, хотя у тебя нет моей гордости. Ты гнёшься передо мной, потому что я тебе нужна и ты хочешь меня, но человек, подобный тебе, должен держаться подальше от любви. Ты её не выдержишь, и она не принесёт тебе счастья. Единственное, что тебе нужно, — быть свободным. Да, я охотно стану твоей женщиной, но я не желаю, чтобы ты гнулся передо мной. Для тебя это хуже смерти, и зачем тогда это нужно?

Если до этого я смущался и терялся, то теперь вообще онемел. Глядя на меня, она разразилась тем смехом, который был присущ только ей, который заставлял тебя чувствовать, что ты живёшь.

— К чему такая торжественность! — сказала она теми же словами, я употребил в разговоре с Джеком и его соплеменниками. — Ты удивляешься моим словам, тому, что я всё продумала и мне есть что сказать. Разве не так? В этом нет ничего странного. Меня отправил в школу мой белый отец, полковник, меня крестили и напичкали вашим Богом в небесах и житейской премудростью. Я прислуживала в самых прекрасных домах в колониях. Я выросла и была одарена красивым и гибким телом, которое ты видел и которое стало предметом дикой похоти и страсти даже со стороны моего отца. Моя мать научила меня самому главному — быть гордой, но никогда не забывать о том, что на мне клеймо рабыни и что это клеймо невозможно ни вырезать, ни утаить. В один прекрасный день, когда мой отец овладел мной, я вонзила в него нож. После этого меня перепродали как рабыню в другое место, ибо все боялись дотронуться до меня, даже чтобы набросить мне на шею верёвку. Видишь, Джон Сильвер, у меня нет повода завидовать тебе, хотя и нет повода восхищаться тобой. Но после всего, что я услышала о Белом Рабе на «Беззаботном», увидела аукцион-свалку в Шарлотте-Амалии, после рассказов о бунте на плантации священников и после этих последних событий я поняла: если мне нужно быть с кем-то, и при этом сохранить уважение к себе и чтобы меня оставили в покое, то это только с Джоном Сильвером.

Так она, моя Долорес, сказала мне, будто это была декларация, самая длинная из всех, с какими мне приходилось сталкиваться в жизни. Само благородство и сдержанность — вот чём она была. Насколько я помню, она никогда не говорила больше, чем необходимо.

Девятнадцать лет Долорес была со мной, пока не умерла, не сказав ни слова. О чём я даже сейчас вот-вот заплачу. Я попытался было рассмеяться так, как это делала только она, но смех застрял в горле. Я иногда спрашиваю себя: разве я сумел бы так долго прожить, так долго спасать свою шкуру, если бы не она? Будучи врагом человечества, ты должен, тем не менее, иметь место где-нибудь в мире сём, куда можно было бы убраться, а также человека, на которого можно было бы положиться, не ради того, чтобы просто выжить, в конце концов, а чтобы не сойти с ума, что тоже своего рода смерть. Я видел это, когда распалось товарищество Флинта, я видел это и в другие времена, я слышал и о других случаях, их были сотни, когда пиратам удавалось улизнуть, избежав виселицы и преследований. Они оставались с пустыми руками, беспомощные, как слепые щенята, суетливые и бестолковые, словно куры. Они нигде не чувствовали себя в безопасности. И они предпочитали переть на рожон, лишь бы избежать преследования. Они были сами себе палачами. Всё что угодно лучше совершенного одиночества на земле, если при том ты ещё представляешь лакомую добычу для каждого.

Да, Джим, похоже, я сдаю и к старости становлюсь слезлив. Плохи дела у Джона Сильвера, плохи. Писать о себе, Джим, не что иное, как бесконечное кровопускание. Во мне почти не осталось крови. Остаётся только надеяться, что у другого Джона Сильвера, у того, которого я описываю на бумаге, имеется в запасе кое-что от того огня, который был у меня, когда я принялся за это. Но и здесь нет никакой уверенности, а значит, и сама затея совершенно бессмысленна. Ибо для того, чтобы обрести будущее, он должен ведь быть живым, иметь плоть и кровь. Это прежде всего. Но как я буду знать, что он живёт, я ведь сам едва держусь на своей ноге?

Подумай только, я же всегда был против спешки и торопливости в делах! Как много джентльменов удачи и прочих искателей приключений исчезли навек лишь потому, что не умели держать себя в руках и ждать! Они хотели всё получить авансом, даже жизнь и смерть. А теперь вот и я суечусь, успею ли поставить точку в жизни, которая не более чем слова, прежде чем настанет конец моей собственной жизни.

Хорошо, что Долорес не видит меня, честное слово. Она бы рассмеялась прямо мне в лицо. Она не пускала мне кровь, это уж точно. Впрочем, она и не вливала в меня силы. Но у меня самого сил и энергии хватало и даже было в избытке.

Прежде чем мы отправились на поиски Флинта, я устроил Долорес, обеспечив ей существование, в Порт-Ройале. Чтобы не вызывать подозрений, я купил таверну. На втором этаже было три комнаты, где она и поселилась. Она была довольна, хотя виду не показала. Долорес отнюдь не была беспокойной натурой вроде меня. Я мог сидеть неподвижно лишь в том случае, когда вопрос шёл о жизни и смерти. Но ей, не в пример мне, и не было надобности быть всегда начеку.

Ибо ты должен знать, Джим, что нигде, даже в Порт-Ройале, я не имел отныне покоя. Обстановка в Порт-Ройале была, будто перед большим землетрясением, во время которого погибли две тысячи самых известных негодяев земли, если верить тому, что говорят; город кишел матросами — свободными и подневольными рабами, большими или меньшими жуликами — контрабандистами, торговцами, портовыми грузчиками, пьяницами, нищими, вышедшими в отставку солдатами и другими сомнительными лицами.