Сын Яздона - Юзеф Игнаций Крашевский

обрёк город, когда только что засветилось в окнах зарево пожара, – сердце, возмущённое страстью, сжалось от удивительного чувства.

Он чуть было не пожалел, что хотел этого, и что это свершилось.

Он сидел, опираясь на опухшую руку, злой и нахмуренный, дрожа от малейшего шороха, который доходил с улицы. Какое-то плохое предчувствие и мысли им завладели. Победитель ещё не чувствовал, что он у цели. Он знал Лешека. Он пренебрегал им как мужем в совете, но как непобедимого воина боялся.

Здесь всё зависело от оружия и силы. Куманы и венгры могли прийти толпами, а землевладельцы при первом страхе опустошения и мести князя Конрада оставить.

Сумерки медленно распространялись по комнате. Из нескольких открытых окон попадал в неё всё более слабый свет уходящего дня. В углах и изгибах комнаты уже ничего разглядеть было нельзя. Предметы интерьера сливались в одну темноту, в серый сумрак. В городе вдалеке был слышен гул голосов, значение которого Павел хорошо понял.

Иногда среди него более громкий выкрик звучал как смертный приговор.

Люди шли поджигать. Где-то дальше, возможно, уже горело.

Так, когда такой задумчивый епископ сидел, у двери послышался шелест, которого он поначалу не понял. Мог войти кто-то из домашних; он даже не обернулся, потому что не хотел никого видеть. Затем глубокий вздох, уже не слишком далеко, вывел его из себя, точно был упрёком. Он повернулся, желая побранить за него, когда в нескольких шагах перед собой увидел коленопреклонённую, со сложенными руками Бету.

В течение этих лет он достаточно часто видел Бету, но издалека, иной, чем была, смиренной, молящейся, не навязывающейся. Он уже привык к этому явлению, которое всегда производило на него впечатление, но перестало его беспокоить и гневить. Однако никогда с очень давнего времени Бета не осмеливалась проскользнуть к нему. Ксендз Павел испугался и разгневался.

Он грозно взглянул на неё. Это была другая женщина, которую возродило покаяние. Постаревшая, побледневшая, с глубоко впавшими глазами, с похудевшими щеками, с умоляющим, скорбным и в то же время терпеливым выражением, она пробуждала сострадание и тревогу. На ней было облачение ордена святого Франциска, пояс и на голове накидка. Она стояла перед ним на коленях, молилась, молча глядела на него.

Эта тихая молитва в конце концов как огонь начала его обжигать, от неё тянуло невыносимым жаром, обливала его как бы горячими слезами.

Он вскочил со стула.

– Чего ты хочешь, бедолага? – крикнул он.

– Милосердия! – сказала она слабым, но смелым, спокойным голосом. – Милосердия!

Епископ забормотал что-то невразумительное.

– Милосердия, но не для меня… милосердия, чтобы имел его над самим собой. Павел! Павел! Твои часы сочтены. Время для покаяния не много. Спасай свою душу, Павел!

Епископ разразился приглушённым смехом.

– Ты, непотребная! – крикнул он. – Ты, меня, наивысшего пастыря, будешь к покаянию обращать! Ты! У меня есть сила принимать клятвы и освобождать от них, я…

Голос его ушёл обратно в горло и слова его сменились непонятным всхлипыванием. Он упал на стул. Был взволнован сильнее, чем хотел показать по себе… он боролся с собой, чтобы не выдавать себя.

– Павел, – говорила коленнопреклонённая мягко. – Бог тебя моими устами предостерегает. Раскаяся и покайся! Ты новые преступления берёшь на свою совесть. Кровь, огонь, убийство, предательство.

В это время в одно из окон вместо блеска гаснущего дня попал померанцевый отблеск пламени и, дрожа, разлился по комнате, словно хотел добавить силы словам Беты.

Город горел.

– Тысячи людей будут взывать к Богу о мести за этот огонь! Этот огонь, который ты устроил! Господь терпелив – он ждёт! Дал Он тебе тюрьму, как напоминание, дал тебе поражения, чтобы опомнился, дал унижение, как знак, что зовёт тебя к себе. Ты глухой и слепой, Павел! Слушай глас Божий! Я, несчастная, запятнанная и соблазнённая, люблю тебя ещё, но любовью, которая желает спасти! Вырви мою душу из пламени, спаси свою! У тебя ещё семь лет для искупления, мне объявил это Бог на молитве, столько тебе жить осталось. А! Для твоих грехов этого мало… Я вижу их как чёрные пятна, которыми покрыта твоя душа.

Епископ слушал, спрятав голову в ладонях, одновременно с тревогой и гневом. Он сдерживался, чтобы не вспылить. Он смягчался, а старая привычка к греху возобновляла в нём сопротивление и отгоняла раскаяние.

Теперь зарево пожара попадало во все окна, оно осветило всю комнату; им уже было облито лицо Беты. Вид этого огня вместо того, чтобы пробудить в нём жалость, ввёл в какое-то безумие.

– Прочь! – воскликнул он. – Прочь, негодяйка! Почему не оставишь меня в покое? Не к покаянию хочешь меня привести, а к греху? Уйди с глаз долой, иначе прикажу тебя слугам…

– Твои слуги ничего мне не сделают, потому что Бог меня защитит! – сказал она спокойно. – Не на грех, но к покаянию тебя веду. Павел! Павел, сжалься над собой!

Этот стон, вместо того, чтобы разволновать Павла, пробудил в нём ещё больший гнев. Хотел позвать людей, ему было стыдно. Не зная, что делать, он с поднятыми кулаками бросился на неё и уже хотел ударить. Бета, закрыв глаза, даже не вздрогнула, не испугалась. Стояла на коленях и молилась.

Павел, уже шагавший к ней, отступил, руки его опустились.

В гневе он как безумный хотел убежать, когда Бета схватила его и удержала.

– Убей меня! Если кровопролитие вызовет раскаяние и покаяние! Убей меня! – воскликнула она.

Всё больше чувствуя тревогу, епископ так сильно выдернул одежду из рук Беты, что та упала на пол. Он слышал, как она ударилась головой о твёрдый пол, но взглянуть уже не посмел, бежал закрыться в своей комнате, и упал на кровать почти бесчувственный. Он тяжело дышал, оглядываясь вокруг, боялся погони.

И тут уже отблеск пламени был всё сильнее.

Весь двор был освещён, город горел сильным пламенем, ветер, который поднялся, разносил искры и головни туда, где деревья охраняли дома. Епископ уже слышал треск горящих неподалёку домов, шум солдат, которые криками приветствовали новое пламя. А в душе чувствовал некий смертельный страх.

Ему казалось, что там, в этой комнате, от которой заперся, лежит труп женщины. На него нелегко было нагнать тревогу – сейчас он не узнавал себя. Пророчество о семи годах жизни настойчиво звучало в его ушах. Раскрыла ли эта женщина тайну будущего?

Семь лет – семь лет покаяния! Всё будущее стояло у него перед глазами – сердце заплыло горечью.

Жизнь казалась ему напрасной, чёрной, запятнанной, несчастной, но покаяние отталкивал.

– Не знаю, для покаяние слишком поздно, или слишком рано, но для мести