Битва в пути - Галина Николаева

— Однако этак ведь тоже нам не подняться! — сказала Анна. Она красовалась в своей новой кофте, и колхозники, недоумевая, смотрели на обновку, надетую в будний день, на розовое, как из бани, лицо, на новую, бойкую повадку. Анна продолжала, не смущаясь недоуменными взглядами: — Ведь что получается? На дворах сена завались, а колхозные коровы на единой соломе. А если сейчас раздать делянки, если опять все почнут косить да возить, так ведь опять не будет справедливости. У кого совесть есть, увезет, что положено, а у кого совести нету, тот прихватит втрое.

— Ладно, — сказал Борин. — Делянки делить не будем, а если вы потеряли веру в обещаловку, сразу заскирдуем отдельно сено для раздачи по трудодням. Ходите, глядите, щупайте! В протокол будем заносить или так договоримся, по-доброму — с зарей все выйдем да возьмемся за косы?

— Договоримся обоюдно, — сказала Анна, — Пусть меня на ферме подменят. Я лучше мужиков кашивала. А у нас и мужиков-то настоящих не осталось.

— А мы на что? — возразил Борин. — Пойдем всем правлением. А ну, бригадир, давай косу!

Ему принесли косу, и он пошел по обочине дороги, напружинив мышцы, широко и точно подсекая низкорослые травы.

— Вот как председатели косят… — засмеялась Анна, и Курганов снова подивился ее молодому, счастливому голосу. — А теперь поглядите, как колхозницы.

Она приняла косу, и коса сразу стала легка, как перышко. Не Анна махала ею, а коса сама собой летела перед женщиной, блестя на солнце, увлекая ее за собой. Анна шла, красуясь своей сноровкой и своей обновой и гордясь своей с давних, молодых лет забытой ролью «колхозной заводиловки».

— Ну, поедем! — улыбаясь своим мыслям, сказал Курганов Бахиреву.

Они уселись в машину Бахирева. Когда Борин подошел к машине прощаться, секретарь сказал:

— Стройматериалы получил? Смотри, три крытых тока! А то в «Дружбе» сунули мне в зубы один» ток на все бригады, абы секретарь отвязался!

Подбородок Борина дрогнул, и белые зубы приоткрылись в улыбке. Казалось, улыбка у него зарождается в глубокой ямке подбородка, а оттуда растекается по всему лицу. Курганов тотчас засмеялся и погрозил ему пальцем:

— Знаю, наперед знаю, что ты хочешь сказать: «Опять секретарь пошел «токовать». Знаю, как про меня говорят: «Зной знай сушит, а секретарь знай токует». А я все равно твержу: «Тока, тока и тока!» Я же тебе все объяснил!

— Я все понял, — коротко ответил Борин. — Строим. Анна заглянула в машину и стала совать Бахиреву свой узел. Бахирев сторонился и растерянно оглядывался, не понимая.

— Даше моей гостинцы, — радостно объяснила Анна. — Как бы что не повредилось дорогой! Огурчики тут, Да яички свежие, да сметанка.

Бахирев представил себе, во что превратятся эти яички и сметанка на дорожных ухабах, и шарахнулся от узла. Приметливый секретарь засмеялся глазами и сказал:

— Давай, давай, Анна! Отвезут все, что надо, твоей дочке. Вот какие у нее посланцы! Держите, товарищ Бахирев! Укрепляйте смычку между городом и деревней.

Он взял узел, все откровеннее смеясь глазами, и собрался водрузить его на бахиревские колени. «Мальчишка!» — ругнулся про себя Бахирев и молча положил узел на сидение подальше от себя.

Снова машина ныряла с увала на увал, снова полуденное небо истекало зноем, и пыль поднималась над дорогой, над тощими нивами. Бахирев то с опаской косился на Дашины яички, то поглядывал на секретаря.

«Чего ради он сидел на собрании? Чтоб «потоковать» о токах? Хлеб сохнет, а он о токах! Сидит, молчит, головой вертит, улыбается. Чего, собственно, ему улыбаться? Неурожай, саботаж, собрание едва не сорвалось, второго секретаря обозвали жуликом! Есть от чего улыбаться? И улыбка дурацкая. У такого секретаря и в МТС, наверное, черт те что. И тракторы используются как придется, И противовесы летят».

Не вынимая изо рта трубки, он буркнул:

— Любопытно, чего ради, собственно, приезжали вы на это собрание?

— Вот то-то и здорово, что незачем мне было приезжать, совершенно незачем! — с бессмысленным удовольствием заявил секретарь.

«Большеголовый, а из малоумков», — заключил Бахирев и перестал обращать на секретаря внимание.

«Ведь это самое главное — подобрать таких людей, чтоб работали без подсказки. Если б таких да во все колхозы!» — вертелось на языке у Курганова, но он смолчал, не захотел объяснять свое поведение набычившемуся молчаливому человеку с сонными веками и вихром на затылке. Курганов возмущался стремлением заводских инженеров замазать историю с противовесами и отыскать виновников в районе. Он считал, что надутый главный инженер и есть инициатор нечестной линии поведения завода, и не желал преждевременно вступать с ним в разговоры. Он думал о Борине. Он вспоминал, как упорно отказывался Борин идти работать в колхоз, и радовался про себя: «Нет, не ошибся! Не ошибся я в человеке. Все, как я предполагал. Отказываться отказывался, а уж взялся, так взялся! Не будет ронять своего партийного достоинства. Не так воспитан человек. С деньгами обернулся, авансишко выдал, поставил себя под повседневный контроль колхозников, семью перевез, девчонки его на прополку ходят вместе с колхозницами. И сегодня правильно обернул дело. Выйдут завтра косари на работу. Поднимет он колхоз, поведет за собой колхозников. Мне теперь можно сюда заезжать пореже. Вострухова убрать надо отсюда. А куда я его уберу, Вострухова?»

Дорога шла глубокими, сырыми ложбинами. В обычные годы земля здесь родила плохо, а в это знойное лето в парной тени, насыщенной запахами влаги и трав, все разрослось буйно, как в тропиках. Близ пойменных лугов и в начале покатых склонов набирала колос пшеница небывалого травостоя, и литой массив овса залил подножия холма.

— Овес-то, овес! — не удержался Курганов. — Слитный, чистый, аж голубой. Если на чем и продержимся в эту засуху, так только на рельефе и микроклимате. В ответ раздалось нечленораздельное посапывание.

«Не желаешь разговаривать — и черт с тобой! Все равно не позволю замазывать безобразие с противовесами», — подумал Курганов и уткнулся в окно.

Дорога снова поднялась на холм. Солнцепек вместо спасительной тени у ложбины, низкорослые хлеба и тра-вы вместо буйного травостоя. «По пять-шесть центнеров с гектара, — невесело прикинул в уме Курганов. — У лесной кромки на залежи и все десять. Эх, хоть бы собрать то, что вырастили! По прогнозам, с августа дожди».

Машину тряхнуло. Углубленный в мысли о противовесах, Бахирев почувствовал мокроту у колена. «Яйца!»— подумал он в страхе и отодвинул узел. Но было уже поздно. Пятно наподобие детского поноса разлилось вдоль бедра по брюкам. Курганов очищал пятно носовым платком и откровенно хохотал. Растертые на сером трико желтки блестели на солнце, а белки тянулись и стекали каплями.

«Черт! — про себя ругался Бахирев. — Не хватало мне яичницы на брюках! На самом видном месте! Мокро! Насквозь просочилось. Будь они распрокляты, эти яйца! Эти мне крестницы с посылками!.. Эти мне дороги с ухабами!.. Хохочет! Мальчишка! У таких вот секретарей одни ухабы в районе. Чем хохотать, следил бы за дорогами».

С помощью шофера они бензином кое-как оттерли пятно и двинулись дальше.

Открытая солнцу усадьба МТС с утрамбованной машинами голой землей дышала зноем. Поставленные рядами сеялки обжигали ладонь. Курганова сразу окружили люди, а Бахирев решил взглянуть на мастерские.

В недостроенном просторном кирпичном здании еще не было ни дверей, ни окон. Гуляли легкие сквозняки, веяло прохладой и сыростью, пахло известью и мазутом. В сборочной ремонтировались два комбайна и трактор. В свежеоштукатуренных комнатах уже работали станки. Возле одного из станков стояли три человека. Высоченный, белокожий и румяный, как девушка, парень, уставив голубые безмятежные глаза в окно, лениво говорил:

— Ну и что? Ну и поставил.

Другой, маленький, худенький, остроносенький, наскакивал на него:

— Какой ты мне радиатор поставил? Зараза! На свой трактор нипочем не хотел ставить! Твердил: «Не годится». А на мой трактор этот радиатор у тебя вдруг сгодился!..

— Этот ваш узловой метод — одно самодурство, — не отрывая глаз от окна, сказал высокий. — Отремонтировал я свой трактор, и говорите мне спасибо! Еще чужие тракторы им ремонтируй! Да еще они станут кричать за радиаторы!

Он повернулся и неторопливо двинулся к двери.

— Так куда ж ты, зараза? — крикнул маленький. Его поддержал худощавый, по-городски одетый человек:

— Медведев, стой! Медведев нехотя остановился.

— Ну есть в тебе, Медведев, капля сознательности? — говорил худощавый человек, и на впалых щеках его выступил кирпичный румянец. — Ведь нет, наконец, возможности с тобой работать. Ведь половины не сделал.

— Всего не переделаешь. — Медведев не спеша перевел миролюбивый, невозмутимый взгляд на худощавого. — Ты бы лучше платил как следовает, чем зевать-то.