Бремя прошлого - Элизабет Адлер

Лайэм сидел на берегу реки и что-то рисовал. Финн некоторое время молча смотрел на него, стараясь подавить слезы при виде сына, которого едва знал. Впервые в жизни он ощутил волнующее чувство отцовской любви, овладевшее его сердцем, и спрашивал себя, почему провел все эти годы вдали от него.

– Очень неплохой набросок, – восхищенно проговорил Финн, обретя, наконец, дар речи. Лайэм уважительно вскочил на ноги.

– Благодарю вас, сэр, – сказал он, смущенный тем, что за ним наблюдали.

Финн протянул ему руку.

– Я Финн О'Киффи Джеймс, – сказал он. – Я знал вашего отца. Он был моим соседом и был настолько любезен, что помог мне составить библиотеку.

Лайэм удивился – он редко встречался с кем-либо из знакомых отца – и энергично пожал Финну руку.

– Рад вас видеть, сэр. Вы счастливее меня, ведь я не знал отца.

– Он был хорошим человеком. И великим ученым.

Финна удивил глубокий вздох Лайэма, когда тот проговорил:

– Да, я знаю. Это очень трудно – добиться таких высот в жизни.

– Пройдемся по берегу, и вы расскажете мне, что имеете в виду, – предложил Финн.

Это было странно, но Лайэм чувствовал себя с этим незнакомцем гораздо проще, чем с матерью, и изложил ему свою проблему. Сказал, что больше всего на свете хочет стать художником. И виновато добавил:

– Моя мать будет сердиться, если узнает, что я вам сказал, даже, несмотря на то, что вы друг отца. Видите ли, я не говорил ей об этом. Пока не говорил.

Финн кивнул.

– Я понимаю, – тихо сказал он.

– Мать предана мне, – внезапно заметил Лайэм. – Она рассчитала всю мою жизнь с момента рождения – может быть, потому, что отец умер через несколько дней после этого, и она просто перенесла на меня всю свою любовь и заботу.

Он с надеждой взглянул на Финна.

– Простите меня, господин Джеймс, если я отклонился от темы. Однако это иногда меня подавляет. Она выхолащивает мою жизнь своей сверх заботой. С самого рождения каждый кусок пищи, которую мне давали, был строго рассчитан, только в школе я впервые попробовал простые конфеты, Все, чему меня учили, – верховая езда, танцы, фехтование, коньки, – было для меня не удовольствием, а какой-то рассчитанной функцией, социальной ли, физической – уж и не знаю. А с того времени, как я достаточно подрос, чтобы научиться читать, меня, как гуся на откорм, пичкали книгами и уроками.

– И сколько же вам тогда было лет?

– Четыре, сэр, – ухмыльнулся Лайэм.

Финн рассмеялся.

– Хорошо читать я стал лет в четырнадцать, и теперь я один из тех, кто заваливает себя книгами, овладевая знаниями, чтобы восполнить упущенное.

Он задумчиво посмотрел на сына.

– Как бы там ни было, теперь вы хотите стать художником. Позвольте мне спросить вас кое о чем, Лайэм. Задавались ли вы вопросом о том, наделены ли талантом? Спросили ли себя серьезно о том, правильно ли вы все понимаете? Или живопись для вас просто приятное времяпрепровождение? Или средство уйти от ученья и от экзаменов?

– Не знаю, как вам это объяснить, сэр, – горячо заговорил Лайэм, – но дело в том, что я как бы думаю кончиками пальцев. В моем мозгу возникает идея, форма, цвет, освещение, – и все это каким-то образом воплощается посредством кисти на полотне. Я не знаю, насколько я хорош или плох, и уверен, что мне следует многому научиться. Но знаю, что готов отказаться ради этого от всего.

Брови Финна вопросительно поднялись.

– От всего? От вашего дома? От положения в обществе? От денег? – Он помолчал и многозначительно добавил: – От вашей матери?

– От всего, сэр, кроме последнего.

– Подумайте над этим, Лайэм, – сказал Финн, когда они шли обратно к школе. – Мне кажется, что если бы вы так поступили, ваша мать стала бы первой вашей потерей. Спросите себя, действительно ли искусство значит для вас так много, чтобы пойти на это.

– Вы еще придете в школу, господин Джеймс? – пылко спросил Лайэм, когда они, прощаясь, пожали друг другу руки. – Мне было очень приятно поговорить с вами.

Финн улыбнулся и ласково похлопал его по плечу.

– Тогда мы поговорим еще не раз. Например, для начала устроим ленч. Как насчет субботы? Только не говорите ничего матери. Судя по вашим словам, она, вероятно, не одобрила бы этого.

Лайэм вздохнул, провожая Финна глазами. Он понимал, что тот был прав, и, разумеется, он ничего не скажет матери. Впервые в его жизнь вошел человек, с которым он мог говорить обо всем, что было близко его сердцу. «Почти как с отцом», – с тоской подумал он.

49

Финн отправился на встречу с Лайэмом в следующую субботу, и за ленчем они лучше узнали друг друга. Он рассказал сыну о том, что приехал в Америку из Ирландии, когда ему было столько же лет, сколько сейчас Лайэму, – семнадцать, как работал у Корнелиуса, и о последующих событиях, сделавших его богатым человеком.

Потом Финн приходил к нему каждый раз, когда Лайэм бывал свободен. Они вели бесконечные разговоры о его задатках и его будущем, и Финн подумал, что теперь ему будет легко отобрать у Лилли сына. Если Лайэм решит уехать в Италию, чтобы стать художником, она, вероятно, перестанет давать ему деньги, вынуждая его делать то, что скажет. Но если финансировать Лайэма будет он, то у того появится возможность делать все, что он захочет; таким образом, он будет отчужден от матери.

Таково было большое искушение Финна, но впервые он подумал о чём-то другом, кроме жажды мести. Он любил сына, как настоящий отец, и хотел ему всего только самого лучшего. Человек необразованный, он хотел, чтобы Лайэм учился в колледже:

– Вы молоды, – говорил он юноше. – У вас есть время на все, чем вы захотите заняться. Вы можете поехать во время летних каникул за границу, может быть, пройти курс живописи во Флоренции или в Сиенне. Я найду вам лучших репетиторов. А если возникнут какие-нибудь финансовые затруднения, – улыбнулся Финн Лайэму, понимавшему, что он имеет в виду препятствия со стороны матери, – я буду счастлив оплачивать ваши расходы.

Финн поднял ладонь, не допуская возражений.

– Я достиг своего теперешнего положения без всякой помощи, – твердо сказал он. – И считаю своим долгом помочь вам. Так или иначе, мне нравится мысль стать покровителем искусства. Когда вы станете знаменитым, я смогу сказать всем, что первым признал ваш талант.

Итак, к большому облегчению Лилли, Лайэм беспрекословно отправился на следующий год в Гарвард, и хотя предметы, выбранные Лайэмом для изучения, были не совсем те, которые предпочитала Лилли, он, по крайней мере, должным образом последовал семейной традиции.

Тем временем другой сын Лилли, Джон Уэсли, Мальчик Шеридан, стал уже двадцативосьмилетним мужчиной. С тех пор как он уехал из Нантакета, он с десяток раз пересек страну из конца в конец, путешествуя в товарных вагонах и проводя ночи вместе с другими бродягами у костров, при каждом удобном случае приворовывая продукты и деньги и растрачивая их главным образом на дешевую выпивку. Лицо его осунулось, покрылось шрамами от многочисленных трактирных драк, и выглядел он старше своих лет. Он стал жестоким, злобным парнем, которого было легко подтолкнуть на насилие, и, по меньшей мере, двое бродяг отправились на тот свет в результате драки с ним.