Адская бездна. Бог располагает - Александр Дюма

Положение графа фон Эбербаха как лица официального нимало не препятствовало самому что ни на есть вольному обсуждению политических вопросов. Во Франции спорят смеясь, противники жмут друг другу руки и, во всем, что касается высших принципов, оставаясь врагами, приятельски болтают в театральных фойе, называя друг друга на «ты» даже накануне революции, во время которой им предстоит обмениваться выстрелами, оказавшись по разные стороны баррикад.

Немного поговорили и об опере. Критики и музыканты находили, что это худшая партитура Обера. Светская публика и украшавшие фойе бюсты великих людей этого мнения не разделяли.

Зазвонил звонок, и фойе и коридор мгновенно опустели.

– Пойдешь в зал? – спросил Самуил.

– Зачем? – пожал плечами Юлиус. – Лучше здесь посидеть, и музыки отсюда не слышно.

– Хорошо, – промолвил Самуил, – тем более что я не прочь на минуту-другую остаться с тобой наедине. Мне тебя надо побранить по поводу Олимпии.

– Прошу тебя, не надо. Ненавижу препирательства, любой спор меня утомляет.

– Тем хуже для тебя, – возразил Самуил. – Не надо было ввязываться в отношения, которых ты не хотел продлевать и сохранять. Ты и меня в них впутал; я был в авангарде твоего наступления, предшествовал тебе, возвещал твое приближение, а теперь ты меня покидаешь и отступаешь с полдороги. Как ты полагаешь, что теперь синьора Олимпия может подумать обо мне? Что за роль ты меня заставил играть? По крайней мере изволь объяснить мне твои резоны. Что она тебе сделала? Она была тебе так по сердцу, какого же дьявола ты во мгновение ока взял и разочаровался? Она не стала менее красивой, чем была месяц назад. Лицо у нее все то же, тогда почему твои глаза не остались прежними?

– Откуда мне знать? – досадливо отозвался Юлиус. – Я любил ее, но больше не люблю, вот и вся правда. Что до причин, то спроси о них у той таинственной силы, которая велит растениям цвести и увядать. Нет сомнения, что к этой женщине я питал особенное чувство, ведь она мне напомнила Христиану. Ты говоришь, она осталась прежней? Нет, она уж не та. Я любил ее, пока она для меня оставалась тем, чем была в первый миг встречи: таинственным существом, образом из прошлого, воплощенным воспоминанием. Но когда я стал видеться с ней каждый день, она превратилась в женщину. Живую женщину. Особое, отдельное существо, уже не просто отражение, портрет другой. Я продолжал бы боготворить ее, возможно, я бы и женился на ней, если бы она продолжала быть такой, какой я желал ее видеть. Но для этого нужно было, чтобы она всегда походила на умершую, оставалась неподвижной, осязаемой тенью, которую я мог бы созерцать и которая не менялась бы. Увы! Она живет, она говорит, больше того, еще и поет! Ох, Самуил, дорогой мой, можешь говорить, что я мечтатель, что я болен, безумен, но это изумительное пение, божественное пение, которое вас всех так пронимает, меня выводит из себя, как самая отвратительная фальшь: для меня этот голос, такой чистый, звучит нестерпимым, терзающим слух грубым диссонансом! Олимпия ничем, кроме черт лица, не похожа на смиренную, кроткую Христиану. Это гордая, своевольная актриса с сильным характером. Однажды, поддавшись очарованию иллюзии, почти веря, что вижу перед собой Христиану, я сказал, что хотел бы сделать ее своей женой. И представь себе, она в ответ спросила, буду ли я настаивать, чтобы она отказалась от театра! Каково? А поскольку я, опечаленный подобным вопросом, даже не стал отвечать, она, вообрази, сказала мне, что, по крайней мере в ближайшие несколько лет, подобная жертва выше ее сил. И тут вдруг я в образе дочери пастора увидел дочь цыгана.

– Таким образом, – подытожил Самуил, – твой главный упрек ей состоит в том, что она живая?

– Да, – отвечал Юлиус. – Я люблю только ту, мертвую.

– Ты зол на нее, что она живая? – настойчиво повторил Самуил. – Обижен на статую за то, что в ней есть душа? А что если эта душа, за которую ты готов ее упрекать, полна тобой? Что, если одним тобой она и жива?

– Что ты хочешь сказать? – спросил Юлиус.

– Я хочу сказать, что она любит тебя!

– Любит? Меня?

– Да, и ревнует к принцессе! – продолжал Самуил, нанося решающий удар и зорко следя за впечатлением, произведенным на Юлиуса подобным откровением. – Ну что? Тебя это вовсе не трогает?

– Меня это ужасает, – заявил Юлиус.

– Как так? – воскликнул обескураженный Самуил.

– Мне не хватало только быть любимым женщиной вроде Олимпии. Мой бедный друг, да посмотри же на меня хорошенько. Я слишком устал, слишком печален и разочарован, чтобы не бояться страстей. Все, что мне теперь нужно, это покой и забвение. Боже мой, ну чего ты от меня хочешь! Чтобы я женился на ревнивой, порывистой, волевой женщине?

Самуил проницательно заглянул ему в глаза.

– Так ты любишь принцессу? – спросил он с тревогой. – Ты, чего доброго, задумал ее взять в жены?

– Я никогда более не женюсь, никто, кроме Христианы, не мог бы носить мое имя. Лишь та могла бы его получить, которая являла бы собой ее совершенный образ. У Олимпии ее лицо, но совсем другая душа. Стало быть, это имя не для нее. Что до принцессы, то ее внезапный приезд меня удивил и раздосадовал. Мне ничего от нее не нужно, я ее не люблю и не боюсь. Она может сделать так, что меня отзовут отсюда. Но моя карьера меня не слишком заботит. Я достаточно богат, чтобы ни в ком не нуждаться, а в ремесле посла нет ничего особенно занимательного. Надо, подобно тебе, никогда не быть им прежде, чтобы хотеть им стать. Поэтому ничто не вынуждает меня обхаживать принцессу, кроме разве отвращения к откровенному разрыву, влекущему за собой вражду и душераздирающие драмы. Я сохраняю эту связь не из любви, а из равнодушия.

Такая апатия привела Самуила в ужас.

– Ну нет, – сказал он, – долг велит мне тебя встряхнуть. Ты засыпаешь в снегу. Это верная смерть.

– Тем лучше, – обронил Юлиус.

– Но я, – возразил Самуил, – я-то не могу потворствовать самоубийству. Ну же, проснись. Навести Олимпию. Право, она никогда не была так хороша…

– Мне-то что за дело?

– Никогда еще она так не напоминала Христиану.

– Тогда тем более мне не следует видеться с ней. Я снова подпаду под обаяние этого наружного сходства, а назавтра действительность вступит в свои права и заставит меня расплачиваться за минутный самообман.

– В таком случае зачем ты пришел сюда сегодня?

– Чтобы встретиться с тобой, – отвечал Юлиус. – Ты не забыл, что на этот вечер назначено третье заседание вашей венты, на которую ты меня водил уже два раза?

– Еще слишком рано, – напомнил Самуил. – Заседание начнется не раньше полуночи. Мы отправимся туда после спектакля.

– Давай уедем сейчас же, – настаивал Юлиус. – Проведем время там, где тебе угодно, но здесь я не хочу задерживаться, на то есть причина.

– Какая?

– Принцесса сегодня вечером намеревается, покинув раут у баденского посланника, прибыть сюда к последнему акту «Немой». Она позаботилась о том, чтобы мне сообщили, что она будет в посольской ложе. Таким образом, если я вовремя отсюда не уйду, мне придется составить ей компанию. Поспешим же.

– Значит, политика тебе милее принцессы? – заметил Самуил, стараясь нащупать в нем хоть какое-то живое пристрастие.

– Да, – кивнул Юлиус. – Но только потому, что при той политике, какой мы с тобою занимаемся, мы рискуем головой.

«Мертвец! – с глухой яростью подумал Самуил. – Тогда чего ради мне таскать этот труп за собой, если он еще и не желает идти туда, куда я хочу?»

Он сделал последнее усилие, попытавшись убедить Юлиуса войти в зрительный зал хоть на минуту, чтобы перед уходом ради простой учтивости сказать пару слов Олимпии. Но и это оказалось невозможным.

– Не тревожь ты меня, – взмолился Юлиус. – Весь этот шум и яркий свет меня ужасно утомляют. Никогда не понимал, какое удовольствие можно находить в том, что ослепляет и оглушает. Я не испытываю ни малейшего стремления стать глухим и слепым.

Еще на что-то надеясь, Самуил сказал:

– Лотарио хотел тебе что-то сообщить.

– Сообщит завтра утром, – отмахнулся Юлиус.

– Он будет беспокоиться, не зная, куда ты пропал.

– Я передам ему через ливрейного лакея, что был вынужден удалиться и прошу его сопровождать принцессу вместо меня. Ну же, идем.

– Хорошо, пойдем, – согласился Самуил.

Они спустились по лестнице, миновали вестибюль и только хотели открыть наружную дверь, как она сама отворилась.

Вошла дама, высокая, с жестким взглядом голубых глаз, с роскошными белокурыми волосами, прекрасная, сияющая, надменная.

Она опиралась на руку старика, чьи черты выдавали безнадежную посредственность; то был баденский посланник.

– Видишь! А все твои проволочки! – раздраженно прошипел Юлиус на ухо Самуилу.

Принцесса направилась прямо к Юлиусу:

– Что такое, господин граф? Вы уходите?

Он залепетал:

– Уже так поздно… Я думал, что вас задержали и вы не придете.