Адская бездна. Бог располагает - Александр Дюма

XIV

Драма в опере

Перешагнем в нашем повествовании несколько недель.

За это время сеть интриги, так основательно сплетенная Самуилом Гельбом если и не оказалась, однако же, совсем разорванной, то, по крайней мере, странным образом ослабела.

Один из властителей дум того времени сказал:

«В человеческих деяниях явственно угадывается промысел Божий, и за спинами людей стоит Господь. Отрицайте сколько угодно высший суд, не принимайте его деяний, оспаривайте значение слов, называйте силой вещей или причиной то, что обывательский здравый смысл называет Провидением, – и что в итоге? Посмотрите на свершившееся дело и вы увидите, что результат его всегда противоположен ожиданиям, если только оно изначально не основывалось на справедливости».

Самуил Гельб принадлежал к тем дерзким и мощным умам, которые мнили обойтись без Господа. Тем не менее, вопреки силам его натуры и темперамента, немало неудач уже должны были бы предупредить его, что на путях людских некая высшая и непреодолимая сила располагает там, где человек предполагает.

Так однажды он сказал себе: «Союз Добродетели желает гибели Наполеона. Если моя рука поразит императора, я сделаюсь в Союзе всем, чем пожелаю, одним прыжком взметнусь на вершину лестницы чинов и степеней влиятельности, стану первым среди власть предержащих». Он сказал себе это и принялся за дело. Он предусмотрел все: вычислил время, когда Наполеон, возобновив войну, восстановит против себя Европу и всех ее матерей, когда смерть деспота приведет к гибели саму Империю. Он избрал яд – орудие убийства, которое не остается на месте преступления, орудие невидимое, проникающее в тело с самим дыханием. Передавая с Трихтером злополучное письмо, он думал: «Вот что приведет меня на высшую ступень!»

Но именно это и обрекло его на падение!

Заговорщики не прощают тем, чьи планы проваливаются. Тугендбунд был зол на Самуила за то, что тот подорвал его авторитет. Успех принес бы его деянию славу, неудача сделала его позорным. Самуил был отринут как худший из преступников – тот, чье преступление не состоялось.

Таким образом, то, что должно было его возвысить, привело его к упадку; то, чему полагалось вознести его на вершину иерархии Союза Добродетели, стало причиной его отлучения; то, благодаря чему он должен был стать одним из тайных королей Германии, обрекло его на поспешное бегство и невозможность вновь ступить на германскую землю.

Но, тем не менее, он с глухим упорством человека, восстающего против неумолимых законов, возобновил свою борьбу, эту нечестивую и грандиозную битву Аякса против богов.

Мы видели, какие хитросплетения он готовил во имя своей любви и своего честолюбия. Обернутся ли они против него и на этот раз? Суждено ли его замыслам, так глубоко и коварно продуманным, подкрепленным глубоким знанием человеческой природы вообще и характера Юлиуса в частности, обратиться в новую преграду, новое препятствие на его пути? Это нам еще предстоит узнать.

Мы уже испросили у нашего читателя позволения перескочить в своем рассказе несколько недель.

Итак, в середине апреля 1829 года в Опере давали «Немую», в то время модную новинку.

Весь Париж сбегался на ее представления. Причиной тому была не только живая, чисто французская музыка Обера. В самом сюжете этой оперы угадывалась сокровенная связь с тем, что тогда творилось во Франции, и это безотчетно волновало умы публики. Пламя близящейся революции, еще не различимое на горизонте, словно бы пророчески отражалось в сценах восстания неаполитанского народа. Все свободолюбивые порывы, что вскоре соединятся в грозном взрыве, которому суждено ниспровергнуть вековую монархию, находили свое выражение в мятежных мелодиях Обера. Публика особенно восторгалась захватывающей арией, которую всегда встречала бурными восторгами и криками «бис»:

Любовью к родине священнойКлянусь избавить мой народОт рабской участи презреннойИ ненавистный сбросить гнет!

Разумное правительство должно бы изучать подобные симптомы, говорящие о настроении общества, и действовать, сообразуясь с этим. Но правительства никогда не замечают революций прежде чем на следующий день после их прихода.

Не будучи правительством, Самуил в тот вечер явился в Оперу, желая пощупать пульс общественного мнения. Когда он вошел на балкон, первый акт уже шел к концу. Все места были заняты.

Он получил у билетерши позволение постоять в углу; оттуда нельзя было видеть сцену, но он и пришел не затем, чтобы на нее смотреть.

Первый акт закончился, и балкон опустел. Самуил сделал шаг вперед и посмотрел в зал, словно он искал кого-то.

Олимпия сидела в центральной ложе первого яруса; с ней был Лотарио. Самуил в раздражении передернул плечами и проворчал сквозь зубы:

– Он будет торчать там весь вечер! А между тем мне нужно поговорить с ней с глазу на глаз. Ну, он-то, похоже, отнюдь не против ее общества. Ах ты черт! Уж не вздумал ли он соперничать со своим дядюшкой? Надо за ним приглядывать. Он молод, хорош собой, так пусть берет себе всех женщин за исключением двух – Олимпии и еще одной. Впрочем, сам не пойму, с чего это я стал так легко впадать в беспокойство. Что до Фредерики, то он даже не видел ее целых два месяца, а что касается Олимпии, то он просто-напросто зашел к ней в антракте с визитом вежливости и вот уже покидает ее.

Лотарио действительно поднялся с места и стал прощаться с певицей. Но в ту минуту, когда Самуил, рассчитывая застать Олимпию одну, совсем уже собрался направиться в ее ложу, он заметил, что над ее плечом склонилась голова Гамбы.

– Теперь еще и братец! – прошептал он с досадой.

И он остался на своем балконе.

Начался второй акт. Забившись в свой угол, Самуил искал глазами ложу прусского посла. Однако Юлиуса там не было: Лотарио и другой секретарь занимали ложу вдвоем.

Когда и этот акт закончился, Самуил, устав ждать, решил все же посетить ложу Олимпии.

«Она отошлет своего братца», – подумал он.

Войдя, он отвесил низкий поклон. Олимпия встретила его с холодным высокомерием и ледяной учтивостью.

И все же она поступила именно так, как предвидел Самуил.

– Милый Гамба, – попросила она, – будь добр, сходи посмотреть в афише, кто сегодня танцует в балете.

Гамба, без сомнения, сообразил, в чем истинный смысл этой просьбы, и устремил на Олимпию умоляющий взгляд.

– Ладно, – вздохнул он, – но только с условием, что я вернусь, когда начнется балет. Ты же знаешь, это единственное, что я здесь ценю, и не для того я решился переварить два акта музыки, чтобы, как назло, пропустить пантомиму.

И он вышел из ложи.

– Прошу прощения, сударыня, – начал Самуил, садясь, – что я на минуту лишаю вас общества вашего брата. Я слишком хорошо понимаю, что не могу его заменить. Но вместе с тем разве только родство плоти и крови дает право называться братом? Ведь возможно и братство духовное, родство убеждений, мыслей о жизни, а также и то, что сближает людей, которые действуют вместе, осуществляя единый план. Если судить по тому мнению, что создалось у меня относительно вас, и по тому, что мне известно о себе самом, я более, чем этот малый, что сейчас вышел отсюда, могу считаться вашим братом, как и вы – моей сестрой.

– Вы хотели мне что-то сказать? – резко оборвала его рассуждения певица.

– Я пришел, – сказал Самуил, – чтобы спросить вас, как поживает мой превосходнейший друг граф фон Эбербах? Как чувствует себя его любовь?

– Плохо, – отвечала Олимпия.

– Ну вот еще! Это невозможно!

– Тем не менее это так. В первые дни после того как он явился ко мне с визитом, он был очень влюблен, весьма нежен и почтителен и, должна признать, поистине очарователен. Но главное в другом: вот уже две недели как он переменился, и настолько, что его трудно узнать. Теперь он взбалмошен, капризен, угрюм.

– Это потому, что вы не дали себе труда прибрать его к рукам, – заявил Самуил. – Мужчины до того глупы, что простота и величие души их не столько притягивают, сколько отталкивают. Чтобы их удержать, нужны мелочные уловки и хитрости. Имеется множество способов приручить их, и ни ум, ни красота ничего не стоят, если не уметь пускать эти способы в ход. Вы так прекрасны, так умны, а позволяете себя провести. Это сущее безумие! Вы же само очарование, но вы добры и щедры душой – иначе говоря, нелепы. Вы удовлетворяете его прихоти, вместо того чтобы распалять их своим сопротивлением. Он просил вас одеваться определенным образом наподобие той женщины, сходство с которой, как ему кажется, он в вас нашел. Он умолял вас носить шали того же цвета, причесываться на тот же манер. И вы уступали всем этим фантазиям с мягкостью и терпением, что, позвольте вам сказать, было в высшей степени неуместно. Ведь препятствие – главная приманка мужского желания, это же до наивности простая истина: того, что уже имеешь, желать невозможно.