Темный ангел - Салли Боумен

– Сколько? – спросила Дженна, наконец разобравшись во всем. Она не хотела спрашивать, ибо вопрос тоже мог отдавать корыстным интересом, но она должна была его задать. В уме она снова стала подсчитывать. Как долго она сможет прожить на семьдесят фунтов? Где ей жить? Она не могла себе позволить сказать мистеру Соломонсу о ребенке, ибо пусть даже он и не носит парик, но он юрист и мужчина. От волнения ее снова бросило в жар и мысли стали путаться. К Рождеству, подумала она, к Рождеству. Примерно в это время и должен появиться на свет ребенок.

– К Рождеству? – невольно вырвалось у нее.

– Боже мой, конечно же, нет. – Мистер Соломонс сочувственно посмотрел на нее. – Закон довольно своеобразное животное – очень неповоротливое, если вы меня понимаете. Взять нормальный период утверждения завещаний: ну, на него надо отвести не меньше двенадцати месяцев. А в таких, как ваш, случаях еще больше. Но я бы сказал, что не меньше года.

Дженна отправилась домой. Решив сэкономить деньги на билет, она отшагала три мили, глядя прямо перед собой и не замечая, куда ставит ноги. Сияло солнце. Окленд был мертв. Семьдесят фунтов не спасут безработную прислугу с незаконнорожденным ребенком на руках.

Оказавшись в своей чердачной комнатушке, она сняла свое лучшее платье, шляпу, заштопанные перчатки и села писать письмо Джеку Хеннеси. Одну страничку, чисто и аккуратно, без клякс. Писать было куда легче, чем письма Окленду. Когда она перечитала его, то поняла, в чем дело: оно не содержало ничего, кроме лжи.

Полк Джека Хеннеси был на переформировке – обычное дело в военное время. Полк пополнялся в Йоркшире, и оттуда он сразу же прислал ответ. В письме было полно зачеркнутых слов и неразборчивых строк, но он ответил так, как Дженна и надеялась. Он остается с ней. Они поженятся.

Письмо носило деловой характер, что удивило Дженну, которая была готова к упрекам. Никаких упреков – ни слова о них. Хеннеси сообщил, что нашел ей место для пребывания – у матери Артура Таббса. Помнит ли она Артура Таббса, его лучшего приятеля, теперь капрала, который отлично устроился по снабжению, бывшего камердинера Фредди? Миссис Таббс будет только рада арендной плате. Как жена солдата, Дженна будет получать компенсацию в семнадцать шиллингов в неделю, из которых шесть должна отдавать миссис Таббс; Дженна будет делить комнату со старшей дочкой, которую зовут Флорри. Обручальное кольцо у него имеется. Он может получить отпуск на свадьбу, но все это надо организовать побыстрее, пока их не отправили во Францию. Таббс говорит, что выдают специальную лицензию, когда нет времени на предварительное оглашение в церкви; к письму была приложена пятифунтовая бумажка. Такая специальная лицензия стоила три гинеи. Как и все письма Хеннеси, это завершалось расплывающимися буквами: «Ты моя дорогая Джен, и я шлю тебе свою любовь».

Дженна развернула красивую тонкую бумагу, в которой оказалась пятифунтовая банкнота. Она долго смотрела на нее, затем вновь перечитала письмо: жилье, специальная лицензия, без оглашения в церкви. Ее бросило в жар, мысли стали путаться. Она не знала, в какую церковь идти; она не имела представления, где получают эти лицензии, а Джек Хеннеси не сообщил ей. В конце концов, понимая, что ей так или иначе понадобится помощь, она снова прибегла к присущей ей аккуратности. Она подумала о леди Каллендер, но та продолжала лежать в своей спальне с опущенными шторами. Подумала об экономке. О Констанце. Ей пришла на ум Джейн Канингхэм, работавшая медсестрой, которая всегда была добра к ней, еще с того самого первого вечера встречи с кометой, когда она укладывала ей волосы.

Ей Дженна и написала. По пути в больницу – на этот раз она поехала на омнибусе, устроившись под солнцем на открытой верхней площадке, – она вытащила письмо Джека Хеннеси, еще раз перечитала его. Теперь она поняла, почему письмо показалось ей таким необычным. Дело даже не в упоминании Таббса, что, правда, тоже было довольно странным. В письме не оказалось ни упреков, ни вопросов – и ни единого упоминания о ребенке.

Через неделю Джейн Канингхэм представила Констанце fait accompli.[5] Дженна покидает Парк-стрит, Джейн сама увозит ее в экипаже. Она нашла себе пристанище к югу от реки, у миссис Таббс, которая живет в небольшом домике с террасой неподалеку от вокзала Ватерлоо. Свадьба с Хеннеси организована и состоится на следующий день в церкви, с которой Джейн поддерживает связь по делам благотворительности. Дженна ждет от Хеннеси ребенка, который должен появиться на свет после Рождества.

Поскольку Дженна становилась замужней женщиной, Констанца могла посетить ее, и Гвен дала на то свое согласие. Джейн надеялась, что Констанца поможет Дженне, потому что сама Джейн могла не успеть: она решила оставить свою больницу и в составе медсестер отправиться во Францию.

Констанца молча выслушала это долгое объяснение. Она смотрела на Джейн, которая говорила четко и ясно, ни разу не запнувшись, не пытаясь закрыть лицо руками. Даже когда она говорила о ребенке, Джейн не покраснела и не запиналась. В ее речи слышались новые интонации, которые эта скромная девушка усвоила в больнице: твердость и краткость. Она не осуждала Дженну; она подчеркнула любовь, которая существует в отношениях между Дженной и Хеннеси, длительность их отношений и не сделала ни малейшей попытки осудить поведение горничной, даже дала понять, что поступок Дженны оправдан во время войны.

По сути, эти новые и удивившие Констанцу интонации появились у Джейн в силу простой причины. Она понимала Дженну. Когда Джейн услышала известия об Окленде, ей в голову пришли две мысли. Первая родилась, когда Фредди начал с того, что принес ей плохие вести. В эту минуту Джейн четко услышала внутренний голос, который сказал: «Пожалуйста. Пусть это будет Мальчик. Только не Окленд». Вторая пришла позже, когда она расстилала постель на ночь в своей маленькой аккуратной комнатке в общежитии медсестер. Она бросила взгляд на свою узкую кровать с грубыми простынями и больничным одеялом и поняла, что, если бы случилось невозможное, если бы появился Окленд и увлек бы ее на эти белые простыни, она охотно, без промедления, подчинилась бы. Но он никогда не придет к ней, и ей никогда не доведется лечь с ним; эта мысль наполнила ее горькой печалью.

Первая из этих мыслей заставила Джейн устыдиться, вторая – нет. Так тщательно создаваемые конструкции моральных установок всей ее жизни рухнули в прах. Мелкими осколками они лежали у ее ног; опуская глаза, она видела их; она попирала их и давила, пока они не превратились в пыль и тлен. От них ничего не осталось; она была медсестрой; она любила Окленда; она подрезала себе волосы; она обрела новую, свою собственную мораль, которая соответствовала тому, что ей диктовали сердце и сострадание – теперь лишь они имели над нею власть. Нет, она не могла осуждать Дженну – она даже восхищалась ею: когда приходит любовь, от нее нельзя отказываться, потому что жизнь так коротка.