Кто ищет, тот всегда найдёт - Макар Троичанин

— Сейчас не об этом надо думать, — и тычет пальцем в ЕП, — а об этом.

Я не возражаю, я согласен, малейшее желание начальника для меня закон.

— Так и сделаем, — соглашаюсь, — все будем там, новенький как раз успел вовремя. — Коган стрельнул в меня быстрым взглядом, но не возразил. Воодушевлённый, гну дальше: — В конце концов, я сам сделаю эти четыре-пять профилей в свободное от работы время и со свободными рабочими, а мизерные объёмы можно отнести на детальный участок, чтобы не возиться из-за малости с долгим оформлением.

Мыслителю спросить бы у меня, что это я так уцепился за угол, и я толком не смог бы ответить и — пропадай моя телега, все четыре колеса. Но он под впечатлением назревающего месторождения, открытого под его руководством, не сопротивлялся, не захотел отвлекаться по мелочам и согласился.

— Ладно, делай, если так хочется, но учти: спрашивать буду, в первую очередь, за Первый Детальный.

— Не подведу, — клянусь и ещё под сурдинку канючу: — Леонид Захарович, дайте задание Хитрову, чтобы прорубил пять-шесть профилей — у него сейчас рабочие свободные, чего им болтаться без дела? А то уедут, а работы-то всего на три-четыре дня. Я ему схемку нарисую и на местности покажу.

— Хорошо, — открыто досадует первооткрыватель. На том и порешили. Правда, на словах, но мне и этого достаточно. Вторая половина затаённой мысли обрела практическую жизнь. Вышел от них весь в мыле, как после тяжелейшего маршрута.

Окрылённый доверием, иду расслабиться в родной коллектив.

— Здравствуйте, товарищи женщины, — бодро ору, чтобы разбудить всех, — поздравляю вас с прошедшими майскими праздниками и наступившей весной, олицетворением коей, — это слово мне особенно понравилось, и я подчеркнул его голосом, — вы являетесь.

Все розы, тюльпанши и всякие другие ромашки радостно побросали орудия производства и повернули ко мне прелестные пожухлые чашечки и целые тарелки, обрамлённые крашеными лепестками, а то и только скудными венчиками, потускневшими от семейных сорняков, и зашумели вперебой и вперегонку:

— Загорел-то как…лохматый…совсем усох…и не переоделся…

И ни одна не сказала «какой красавец…мужественный…настоящий таёжник». Даже та, которая была не так давно наречена невестой. Сидит, уткнувшись в бумаги, и головы не повернула. А я-то надеялся, что будем в шикарной квартире растить длинноногих зубастиков и кормить их змеятиной. Ну, почему в мире так устроено несправедливо: повезёт в работе, не везёт в любви. Ангелину нагло увели, Верка грубо отказала, Маринка смылась ночью, а эта ушла без объяснения веских причин. Уже четвёртая. Так и останусь, наверное, неприкаянным бобылём. Носки придётся стирать самому. Даже моя верная визави и та сменила протеже.

— Вы Юр-р-р-очку встретили? — томно журчит на букве «р». Не сразу и догадался, о ком она.

— А-а, — вспомнил, — Бубенчикова? А как же! С распростёртыми объятиями. Поместил в собственное бунгало и наказал не шевелиться до моего возвращения.

— Не обижайте мальчика, — просит, сюсюкая, — он такой слабенький.

— Я бы, — говорю, — с радостью отправил назад, чтобы не утомлять, да Леонид Захарьевич не разрешает.

Тут ответственная за регламент Траперша прервала наш трёп, завопив: «Обед!», и все ринулись по домам, забыв пригласить меня.

Пришлось топать в ресторацию.

Сажусь за Ленкин столик. Увидела издали, плывёт, радуясь хорошему знакомому, который помог удачно выскочить замуж.

— Привет, — говорит, — сколько лет, сколько зим.

— Приветик, — отвечаю, радуясь в свою очередь, — одна зима, а лет ещё не было. Вы, — тонко намекаю на толстые обстоятельства, бросая красноречивый взгляд на выпирающий под фартуком животик, — с Игорьком и в этом деле стахановцы. По всем приметам двойня будет.

Она фыркнула и, чувствуя себя уже матерью, шваркнула меня по затылку.

— Типун тебе, балаболка, на язык.

— Не сомневайся, — утешаю. — Пусть Игорь возьмёт наш прибор, что под землёй видит, прислонит и проверит. Увидишь, что я прав.

Ленка совсем зарадовалась.

— Как был непутёвым, так и помрёшь. Что тебе?

— Карта есть?

— Какая карта? Не выдумывай, меня народ ждёт.

— Ну, меню по-вашему, по-сермяжному.

— На, — она бросила мне плохо отпечатанный листок, который я брезгливо поднял двумя холёными пальцами и, далеко отставив, посмотрел в него поверх пенсне.

— Так, — не обращаю внимания на невежливую нетерпеливость «девушки» — их так здесь всех зовут, от 20 до 60 лет, — для начала закажем салат «Оливье» с провансалем.

Лена что-то чиркнула в блокноте.

— Дальше! Да не телись ты!

— Попрошу не грубить, — смотрю на неё строго, — у меня слабый желудок.

— Да иди ты…

— На первое, пожалуй, можно а-ля-борщец с оливками. У вас оливки откуда, из Египта или Марокко?

— Здесь, — грубит, — специально для тебя выращиваем. Что на второе?

— На вто-о-рое… — растягиваю вкусное удовольствие заказа, — на второе возьмём бифштекс с кровью.

— Крови нет, — отрезала официантка, и я облегчённо вздохнул.

— Ну, тогда с жареной картошкой-фри, — соглашаюсь я, — и зелёного горошка… — которого я терпеть не могу, — побольше.

— Стопаря дать для аппетита? — торопит с заказом Елена Прекрасная.

Важный клиент в негодовании откидывается на спинку стула и опять смотрит поверх золотого пенсне с чёрным витым шнурком, закреплённым в петлице.

— Что вы, дорогуша! Какой стопарь? — и, успокоившись, прошу: — Как всегда: бокаль Кьянти. Пожалуйста, охлаждённого, — и чуть не добавил «со сгущёнкой» — вот был бы скандал в парижском обществе!

— Слушаюсь… — лебезит, лыбясь, Ленка, — будет сделано… не извольте беспокоиться, — и уходит на кухню, а я важно оглядываю быстро заполняющийся в обеденный перерыв зал, надеясь увидеть кого-нибудь из нашего высшего общества и пригласить к своему столу. Но никого не увидел, а места рядом заняла подозрительная троица. Один, таясь, достал из внутреннего кармана пиджака пузырь, ловко выбил пробку наполовину, довытянул зубами, опять чуть заткнул горлышко, а бутылку поставил под стол, накрытый специально для потайки длинной скатертью. Настроение испортилось. Я привык не бездумно поглощать пищу, а вкушать, наслаждаясь и ею, и интерьером, и компанией. А тут… Пришлось без всякого наслаждения вкусить быстро принесённые Ленкой винегрет, щи со свининой, которую, убей, не ем, бифштекс в ихнем понимании с высосанной кровью и мясом и бутылку тёплого «Лимонада».

— Ты, — говорит, запарясь, — обязательно приходи к нам, там побазарим всласть.

Те, что испортили компанию, разлили на троих, даже не предложив четвёртому, поскольку наши алкаши до четырёх считать не умеют.

Вышел на свежий воздух, стою, щурюсь на солнце как кот после жирной мыши, соображаю: отчего солдат гладок? Как заслуженный офицер запаса, конечно, знаю и потому топаю домой, чтобы упасть набок. Дотопал до дверей и остановился: идти или не идти? Надо! А раз надо, то лучше отложить и хорошенько подумать, так ли уж надо? На сытый желудок? Ещё заворот кишок будет от их процедурий. Но надо! Я и не возражаю. Но не сразу же! Может, вообще не ходить? Перетерплю до осени. А если не удастся? Тогда плакала детализация на горе. Пойду. Я не из тех, кто отлынивает, придумывая разные отговорки. Вздохнул удручённо, развернулся и — в больницу.

Дорога известная, двери — тоже до боли знакомые. Захожу в хирургический завальник и прошу доходягу на костылях, чтобы покликал сестричку Марью, а сам наблюдаю в приоткрытую дверь, как он мерно, как когда-то я, затукал, мотаясь метрономом на костылях, по длинному коридору, заглядывая подряд во все двери, пока не нашёл в самой дальней. Оттуда выскочил какой-то силуэт — против солнечного света в окне больше ничего не разглядеть — и заспешил ко мне, быстро перебирая стройными ножками, пока, приблизившись, не превратился в Марью.

— Что-то случилось? — кричит, забыв поздороваться, и тёмные затуманенные зрачки её стали совсем неразличимы. — Разболелась? Здравствуйте.

— Спасу нет, — откликаюсь, морщась. — Привет. Может, кто из ваших посмотрит-пощупает, подлечит до завтра? — спрашиваю с надеждой. Никому и никогда не хочется лечиться больше одного дня.

Глаза у Марьи растуманились, говорит:

— Подождите здесь, узнаю, — и отчаливает в ординаторскую. А я начинаю дрожать мелкой зыбью. Вот, идиот! Сам напросился. Зайдёшь к ним, навалятся, скрутят, сделают секир-нога, запишут «боли кончились», и возражать нечем. Интересно, они уже план выполнили по отрезанным ногам? Когда задрожали и уши, вышла улыбающаяся Марья и призывно махнула рукой. Пошёл на деревянных ногах туда, где человек превращается в бездушное и бесправное тело.

— Так вот ты какой, знаменитый Лопухов, — встретила экзекуторской полуулыбкой толстая тётка без колпака и в мятом халате, внимательно вглядываясь в жертву. — Жуков недавно был здесь, вспоминал, почему-то называл обоих взаимными крестниками и крёстными, наказывал заходить, когда будешь в городе. — Она показала рукой на знакомую кушетку, покрытую клеёнкой, и сама придвинулась к ней вместе со стулом. — Показывай. — Задрал штанину, куда денешься? Стала она сначала осторожно, а потом всё сильнее мять многострадальное знаменитое колено. — Будет больно, скажешь. — Не дождётся! Хотя и не больно. Помяла, помяла, в глаза мне поглядела — не терплю ли через силу? — потом отодвинулась и резюмирует, как бальзам льёт на сердце: — Ничего страшного. Может быть, микро-растяжение. Покой, и всё пройдёт. — Дался им всем этот покой, как сговорились. От покоя-то и дохнут. — Молись за Константина Иваныча. — Вот это она правильно.