Перевал Дятлова: загадка гибели свердловских туристов в феврале 1959 года и атомный шпионаж на советском Урале - Алексей Ракитин

Но для такой карьеры не годился заочный «Политех». Нужна была очная форма обучения — с военной кафедрой и погонами офицера запаса по окончании. Поэтому последовал весьма интересный перевод в Свердловск, в УПИ. Почему интересный? Да потому что в СССР не было принято переводить с заочного обучения на очное (наоборот — запросто, а вот с заочного — устанешь просить, проще было бросить и поступить заново). Почему? — спросит заинтригованный читатель, привыкший к товарно-денежным отношениям последних десятилетий и неспособный понять всех тонкостей администрирования высшей школы давно сгинувшего государства. Тому было две причины: во-первых, уже упомянутая разница в программах заочного и дневного обучения, та самая «халявность» заочников, о которой прекрасно знали преподаватели. А во-вторых, дневное обучение, в отличие от заочного, давало «бронь» от армии, отсрочку от призыва, и на человека, желающего осуществить такой переход, все смотрели как на уклониста от призыва. Если в учебную часть института поступало заявление о подобном переводе, то реакция на него была примерно такой: «Еще один умник хочет убежать от армии! Поступил на заочный, а когда пришло время нести “девятую” форму в военкомат, решил быстренько перекинуться на дневное отделение! Нет уж, нет уж, пусть тянет солдатскую лямку на общих основаниях!»

Никогда бы Колеватов не перевелся из Всесоюзного заочного на дневное отделение свердловского «Политеха», если бы кто-то влиятельный и очень скрытый не попросил за него. Но Колеватов перевелся, значит, убедительная просьба была. В этом переводе есть очень интересный нюанс — он заключается в том, что программы разных институтов несколько различны.

И хотя первый курс в любом техническом вузе всегда базовый, призванный компенсировать огрехи школьного обучения, но и его программы в разных технических вузах различаются. Не говоря уж о том, что даже в рамках одинакового курса требования преподавателей могут быть далеко не одинаковы. В общем, перевод из Всесоюзного заочного «Политеха» на дневное отделение Свердловского У ПИ был делом не то чтобы запрещенным, но труднореализуемым на практике. Колеватову, однако, перевод удался.

Понятно, почему Александр переводился именно в УПИ. Во-первых, он возвращался в родные края, что облегчало бытовое обустройство, а во-вторых, свердловский «Политех» готовил специалистов для работы на атомных объектах Урала и Сибири. Обучаясь в УПИ, Колеватов получал возможность познакомиться со многими своими будущими коллегами в неформальной обстановке, что повышало его ценность как будущего сотрудника контрразведки.

Есть еще один очень интересный момент, на который следует обратить внимание. Александр Колеватов имел финский нож с черной рукоятью и кожаными ножнами. В принципе, такого рода ножами в те времена невозможно было кого-либо удивить, лагерные умельцы вовсю точили подобные изделия из пил и напильников, набирая из плексигласовых или текстолитовых колец узнаваемые «наборные» ручки (такие ножи обессмертил Владимир Высоцкий, спевший «Ни дерзнуть, ни рискнуть, но рискнули // Из напильников делать ножи! // Они воткнутся в легкие, // От никотина черные, // Рукоятки легкие // Трехцветные наборные…»). Но Колеватовым финский нож был зарегистрирован в отделении милиции, и на его ношение было оформлено разрешение. По тем временам невиданное законопослушание! Особенно если принять во внимание, что у каждого второго учащегося ФЗУ в те годы в кармане ватника лежали либо отвертка, либо шило, либо напильник, а молодежные банды с наступлением сумерек контролировали целые городские районы. Объяснение тому может быть только одно — Колеватов не желал ни единого черного пятна в своей биографии, каковым мог стать даже банальный привод в милицию за незаконное хранение холодного оружия с оформлением соответствующего протокола. Подобное внимание к чистоте биографии может демонстрировать лишь человек, связывающий с формальной безукоризненностью анкеты большие жизненные перспективы. Привод в милицию не мог служить основанием для отчисления из института или с военной кафедры, другими словами, такого рода проблема не могла помешать инженерной карьере Александра Колеватова. В тюрьму бы его никто не посадил, свободы не лишил, ну «пропесочили» бы на комсомольском собрании, пожурили, вынесли бы порицание (даже не выговор) — и все! В принципе, ничего страшного. Однако единственного привода в милицию могло оказаться достаточно для отказа в зачислении в штаты КГБ. Если Александр в 1957 г. действительно попал в кадровый резерв Комитета и ему было обещано зачисление в спецслужбу после окончания «Политеха», то ему тогда же было указано на необходимость полностью исключить любые, даже самые незначительные, нарушения закона. Соблюдая это требование, Александр и отправился регистрировать свой нож в отделение милиции.

Подводя итог сказанному, хочется отметить: мы не можем с абсолютной уверенностью утверждать, что Александр был прочно связан с Комитетом, однако высокая вероятность таковой связи проглядывает в необычных обстоятельствах его жизни.

Таким образом, в составе погибшей группы мы видим по крайней мере двух человек, чьи биографии позволяют предполагать существование прочных связей каждого из них с Комитетом госбезопасности. Это Золотарев, отлично подходящий на роль руководителя агентурной сети (резидента), и Колеватов, который мог быть участником этой сети с момента своего перевода из Москвы в Свердловск. В этой связи возникает обоснованный вопрос: какова же роль Георгия Кривонищенко и Рустема Слободина в операции «контролируемой поставки» и знали ли они вообще о происходившем?

Думается, Кривонищенко отводилась роль весьма важная, даже более важная, чем Золотареву и Колеватову. Сейчас, когда опубликовано довольно много материалов о забросках НАТОвских шпионов в СССР, можно составить довольно полное представление о том, как наши противники страховали себя от противодействия советской контрразведки. Американцы придавали огромное значение всевозможным неожиданным проверкам как своих агентов, так и источников информации. Так, например, в течение трех часов с момента высадки агент должен был выйти на связь с условным сигналом, сообщающим о благополучном десантировании. Это требование появилось на основании разведывательного опыта: если агент не выходит на связь в первые часы, значит, ему не до того — он либо отрывается от погони, либо уже схвачен. За три часа схваченного агента перевербовать невозможно, поэтому он, будучи задержан сразу по приземлении, скорее всего, подаст сигнал «работы под контролем». Надо сказать, что об этом приеме (сеанс связи в течение трех часов с момента десантирования) советское МГБ-КГБ прекрасно знало, поэтому парашютистов старались задерживать не в районе высадки, а на значительном удалении от него и спустя, как правило, несколько суток. Делалось это для того, чтобы заброшенный агент передал в разведцентр сигнал о благополучном прибытии и приступил к выполнению задания.

Но разного рода уловок, призванных выявить факт разоблачения агента, в арсенале НАТОвских разведок имелось множество, счет шел на многие десятки. Например, иногда во время сеанса связи агенту приказывали сообщить некоторые детали, связанные с вещами, которыми тот располагал. Это могла быть маркировка определенного патрона в магазине его пистолета или количество звеньев браслета часов. На ответ отводилось минимальное время, считанные минуты, обычно 5—10, не больше. Логика проверяющих была понятна — агент в случае его ареста КГБ лишится своего оружия и часов, а потому не сможет быстро дать правильный ответ. Известен случай, когда во время сеанса связи от агента потребовали проверить имевшиеся в его распоряжения облигации внутренних займов и назвать номер одной из них — 200-рублевой облигации с надорванным правым углом. Ответ надлежало дать в течение 10 мин. Расчет, на котором строилась эта проверка, также был довольно прост — при аресте агента его деньги и облигации изымались и во время сеанса радиосвязи он просто не имел их под рукою. Кстати, в случае с 200-рублевой облигацией проверка достигла цели — сотрудники КГБ сдали облигации в финчасть, и подсказать правильный номер работавшему под их контролем агенту не смогли (это случилось в 1954 г., и с той поры в спецслужбах СССР и России принято в обязательном порядке все изымаемые деньги и ценные бумаги фотографировать. До этого же их приходовали по списку номеров).

Зная о том, что проверки агентов проводятся американцами постоянно, инициаторы «контролируемой поставки» со стороны КГБ, разумеется, допускали возможность того, что при встрече в тайге последует проверка. Какого рода могла быть такая проверка, никто заранее сказать не мог, но именно поэтому ее приходилось особенно опасаться. Если по условиям операции «поставка» должна была происходить из Челябинска-40, то человек, знающий обстановку в этом городе, становился просто необходим. Ни Золотарев, ни Колеватов на эту роль не годились. Даже если бы Комитет устроил им командировку на объект и соответствующий инструктаж, все равно очень многие нюансы остались бы «за кадром». Степень осведомленности противной стороны была неизвестна, а потому приходилось ожидать самых неожиданных и коварных контрольных вопросов, вплоть до имени-отчества того или иного руководителя или уточнения технических деталей. Американские разведчики вполне могли осведомиться о количестве окон или этажей в том или ином здании, и постороннему человеку в этом случае было бы очень трудно не попасть впросак. Кривонищенко же, работавший в Челябинске-40 не один год, был готов к такого рода вопросам просто в силу своей производственной осведомленности, и никакой спешно обученный оперативник не мог пройти возможную проверку лучше него. Поэтому Георгий, как кажется, в данной комбинации был просто необходим. Следует принять во внимание и его внешнее соответствие требуемому типажу безобидного интеллигента: с торчащими ушами, худенький, росточком всего лишь 169 см, он производил впечатление безобидного мальчишки, только-только закончившего институт, но никак не «костолома из КГБ». Ну и, кроме того, Кривонищенко был выпускником УПИ, хорошо знал Игоря Дятлова; ему попасть в поход со студентами «Политеха» было куда проще, нежели совершенно чужому Семену Золотареву.