Антология Сатиры и Юмора России XX века. Том 16. Анатолий Трушкин - Анатолий Алексеевич Трушкин

(так казалось) штаны. Они на бретельках и короткие, до колен, и красиво и удобно. Мама наказывает:

— Береги.

Да я и сам не дурак и большой уже — пять лет. Минут десять не сажусь ни на траву, ни на бревна — берегу. И тут Леня Тахтуев позвал к себе, к ним привезли какие-то доски — надо обязательно посмотреть. Осмотр кончается тем, что из штанов на заднице незамеченным гвоздем вырван клок материи. Это — не беда, это — горе горькое.

Хорошо, что в этом мире напротив несчастий стеной стоят друзья. Я оттопыриваю зад, за спиной целая портняжная команда. Стараются. Заверяют:

— Мать даже не заметит.

Домой все-таки не тянет, но голод не тетка. В доме, как назло, все. Мама велит снять штаны, лучше поберечь, не каждый день в них носиться.

Тихонько снимаю… Что такое?.. Трусы тоже ползут вниз. Все попытки неудачны — вместе со штанами почему-то снимаются и трусы. Мама устала ждать, и вот она, кара небесная. Сдергивают с меня штаны и трусы. Позор. Стою перед родней в чем мать родила.

Смех смыл все. И видно же, что ребенок осознал вину, старался не огорчить маму — пришил черные трусы к черным штанам белыми нитками.

Ритуал

Литературный институт имени Горького. Вручение дипломов. По пять в день. В зале комиссия: секретари Союза писателей, профессура, выпускники и их друзья и родственники.

Ритуал — вызывается выпускник, ему одна минута рассказать о себе, затем зачитываются отзывы на дипломную работу, затем вызывается выпускник — ему одна минута поблагодарить институт и своего мастера, который вел семинар.

Ко всеобщему удовольствию коротко и торжественно.

Я благодарю институт, своего мастера, Виктора Сергеевича Розова, и, получив диплом, сажусь на место.

Рядом со мной Абат, он с Кавказа. По-русски говорит плохо, волнуется:

— Что мне говорить?

— Что все: благодарю институт, саму атмосферу его и особенно своего мастера, который учил меня, надеюсь, не зря. Что-то теперь могу хоть немного.

Руководитель заочного семинара у Абата ректор института Владимир Федорович Пименов.

Абат выходит благодарить. Чинно и торжественно вокруг.

— Благодарю институт, да. Атмосферу, да. И всю жизнь буду помнить руководителя, профессора, да, ректора, да, Пименова, да, Владимира Федоровича, который что было у него немножко в голове, все мине передал!

Как же вы меня не узнали?!

Голого, прикрытого простынью везут на операцию. Лиц окружающих не вижу. Справа протягивается чья-то рука:

— Доброе утро. Я — анестезиолог.

Что-то вздыхаю, и сознание уходит, уплывает в непонятный цветной тоннель.

Через месяц даю благодарственный концерт. После концерта бежит мне навстречу человек с распростертыми объятьями. Обнимаемся. Он, чувствую, слегка недоволен:

— Не узнал, что ли?

Я мнусь.

— Ну ты даешь! Я же тебе наркоз делал.

Нельзя никого забывать, люди обижаются.

От веселого до страшного шаг

Деревня. Лето. Утро. Тепло. Иду за грибами. Благодать! Воздух чистый, ароматы цветов, свежий легкий ветерок, пестрая тень от листвы — удивительно хорошо. Чу!.. Что это?.. Самка с детенышем. Да! говорили же, что завезли в наши места с десяток… Как их? Газель или антилопа? Пятнистые. Сама грация, нежные, трепетные! Боже, как прекрасен этот мир! Убежали во-он в те кусты. Увидеть бы еще раз. Настроение умилительное до слез.

А вот и те кусты. Чу!.. Легкий шум… Газели? Конечно! Кто же еще? Tи-ихо раздвигаю ветки — оттуда ОГРОМНАЯ кабанья морда.

Я этой морде, видимо, тоже чем-то не понравился. Мы бежали друг от друга.

Нельзя, ни на секунду нельзя расслабляться в этом мире.

Попарился

Начало шестидесятых. Казахстан. Лето. Страда, жара. Пыль. Хорошо, когда-есть возможность сходить в баню.

Вот возможность, вот аул. Может, здесь есть баня?.. Есть.

В помывочном зале кто стирает, кто моется, кто отдыхает. А может, есть парная?.. Есть!! Сердце замирает от предвкушений. Захожу — пара много. Слава тебе! А может, еще на верхней полке есть свободные места?.. Есть! Скорее туда.

Уселся. Хорошо. Сейчас будет очень хорошо. Только как будто что-то… что-то как будто дует в спину. Оборачиваюсь — одной доски в стене нет.

И все человек чем-то недоволен.

Опять успех

Восьмое марта. Приезжаю на шоколадную фабрику. Спрашиваю:

— Когда на сцену?

— Пожалуйста. Хоть сейчас.

Вышел — прием на «ура», не отпускают. Приятно. Я еще работаю. Опять не отпускают. Еще выдаю. Отпустили наконец — праздник на душе.

Переоделся, спрашиваю:

— У кого деньги получить?

Призвали администратора из Москонцерта. Он радостный весь, говорит:

— Спасибо, что приехали, но я не вызывал. Тут какая-то ошибка.

Я говорю:

— Наверное, кто-то с фабрики звонил.

Ведут ответственного с фабрики. Он тоже очень радостный:

— Никогда так не смеялся, как сегодня. Приезжайте еще. Такой неожиданный сюрприз для нас.

Я спрашиваю:

— Это «Ротфронт»?

— Нет. Это «Большевичка».

Как я перепутал, не знаю. По шесть концертов в день было. Конфет дали, я бы столько на гонорар не смог купить.

Подстраховался

Москва. Метро. Вечер. Вагоны полупустые. Заходит кто-то, садится рядом. Несет водкой.

— Извини, ты не Трушкин?

— Трушкин.

— Дай автограф. Вот на газете прямо. Спасибо. Пойдем выпьем, я получку получил.

— С удовольствием, но не могу.

— Зря. А я пойду сейчас выпью как следует!

— Зачем? Тебе достаточно. А так придешь, жена будет ругаться.

— Не будет, я скажу, что с тобой пил.

— Вот это уже совсем нехорошо. Да она и не поверит.

— Поверит. Вот автограф-то.

Прячет газету подальше.

Я чувствую себя обманутым.

ЦК КПСС?

Какой-то там восемьдесят третий, восемьдесят четвертый год. Еду на «ВАЗ-2105» по Москве. В самом центре на площади Дзержинского нарушаю правила. Штраф — три рубля. Жалко отдавать такие деньги. Блефую.

— Ребята, я в ЦК КПСС опаздываю.

— Он в ЦК КПСС опаздывает.

— Куда?

— В ЦК КПСС.

— Пять рублей.

Так неожиданно и смешно, что пяти рублей не жалко.

Напомнил

Одесса, таможня. Всех приплывших из круиза спрашивают:

— Кожа? Меха? Алкоголь?

Все отрекаются. Женщина с сыном лет одиннадцати.

— Кожа? Меха? Алкоголь?

— Нет. Ничего нету.

— Мама! Ты забыла, мы в Турции три кожаные куртки купили.

Бэмс по затылку. Еще хорошо. Павлика Морозова убили.

Излишки популярности

Деревня. Лето. Девяностые годы, в стране очень популярен Собчак.

К Клавке поздно вечером пристали двое, еле отбилась, взволнована до потери пульса, речь сбивчива:

— Ой, мамочки, да что же это делается?! Да как же теперь?! Вот сволочи!.. Один маленький, чернявый, не наш. Второго