Антология Сатиры и Юмора России XX века. Том 16. Анатолий Трушкин - Анатолий Алексеевич Трушкин

«по-человечески» несильно удивился, но «по-волшебному» что-то во мне возмутилось. Не пускайте детей за кулисы.

Тебе пора

Марьяныч — хороший человек. Рассказывает о начале знакомства с одним своим приятелем.

— Сидим в ресторане. Время к полуночи. А у меня с Серафимовной уговор — если я дома без одной минуты двенадцать, я — человек. Если одна минута первого, я — скот. Поглядываю на часы, хочется вернуться домой человеком. Приятель обижается: «Что ты не хозяин своего времени?» Объясняю ему ситуацию. Он очень уверен в своем обаянии, говорит: «Успокойся. Я все беру на себя». В час ночи стоим перед дверью в мою квартиру. Я звоню, отхожу в сторону. Приятель занимает мое место, поправляет галстук, мягко, интеллигентно улыбается — готов взять на себя все. Дверь распахивается и по этой улыбке! Со всего маха! А рука у Серафимовны тяжелая!.. Потом, правда, еще посидели. Всё хорошо кончилось. И забыли об этом навсегда.

Но с тех пор, когда сидим в ресторане с ним, он после одиннадцати начинает нервничать, поглядывает на часы, а в половине двенадцатого говорит: «Ну, все — тебе пора!»

Четвертый цилиндр

Из подслушанного. Послевоенное степное украинское село Лето. Жара. Всё живое алчет воды. Водовозом однорукий дядька. Он войну прошел в авиационном полку на самой низкой технической должности — то ли помогал при столовой, то ли подметал взлетную полосу.

Он должен бочку с водой доставить в поле, где от жары изнывают женщины. Пока едет через село, за стакан водки отливает кому бидон, кому два. В поле прибывает крепко выпивши, воды в бочке на дне. Женщины ругаются, однорукий рискует стать безруким.

Высоко в небе летит самолет, его еле видно, еле слышно. Дядька направляет в небо ухо, прикрыв его уцелевшей ладонью, сокрушенно качает головой, говорит:

— Четвертый цилиндр стучит.

Беда отступает от него.

— Вишь пьяница, а в самолетах хорошо как понимает.

Во все времена знания ценились очень высоко.

Объели

Москва. Девяностые годы, появились кафе, так сказать, быстрого реагирования. Высокие стойки-столики, можно стоя, но быстро пообедать.

Лето. В кафе два входа, здание полукругом. Приезжая дама ставит на столик первое, второе, третье, вешает на крючки сумки, идет мыть руки.

Возвращается — ее первое ест какой-то здоровенный негр! Дама пытается объясниться с ним, негр только быстрее начинает работать ложкой. Тогда она придвигает к себе второе и тоже начинает быстро есть. Негр берется за салат, дама подтягивает компот.

Негр недовольно говорит что-то по-негритянски, пятится к выходу. Полуголодная дама преследует его, в глазах скорбь, обида на жизнь, на Москву, на Африку… И тут она видит свои сумки… нетронутые первое, второе, третье.

Но негр уже ушел.

Австралийские доллары

Китай. Шанхай. Конец восьмидесятых.

Надо поменять доллары. Можно в банке, можно у менял. У менял выгоднее. Кто-то из наших меняет. Ему всучают тайваньские юани 1943 года выпуска. Это всё равно, что у нас сейчас в обмен на доллары дать иностранцу керенки.

Обидно — среди дружественных нам китайцев есть жулики. Нечестно. Нехорошо на душе.

Вечером узнаем, что кто-то из наших всучил торговцам трехрублевые купюры (без Ленина), сказав, что это австралийские доллары.

Хорошо. Честно. Око за око.

Везде жулики!

Инфаркт

Деревня. Вечер. С Алексеем Григорьевичем, соседом-пастухом, беседуем о болезнях сердца. Он рассказывает.

Осенью возвращаюсь с центральной усадьбы. Осенью, да. Снег уже выпал… по колено. Припозднился я. У деревни у самой в стогу разговаривает кто-то. Женька Попов среди них. Его-то голос я знаю, сосед же. «Чего, — думаю, — такое? То ли драка, то ли выпивают». Я к стогу — голоса потише. Женька только похрюкивает, смеется всегда так. Ход в стогу, я на коленки встал, ползу, говорю: «Ребята, вы чего здесь?» Тишина. Спичку зажег — кабаны лежат, дохлые все — от страха. Инфаркт у всех. Во какая болезнь!.. Еще посмотрел, где Женька. Куда-то он делся.

Не повезло

Через пятнадцать минут ночным рейсом полечу в Минеральные Воды. Есть свободные места.

На трапе высокий молодцеватый майор объясняется со стюардессами и пилотом:

— Завтра у сына день рождения. Живем в Ставрополе. Билетов на Ставрополь нет. Я в Минводах возьму такси и утром буду дома. Разрешите лететь.

Ему разрешили. Весь полет он улыбается — доволен. Ему в ответ тоже все улыбаются, его счастье никому не мешает.

Командир корабля объявляет, что в связи с неблагоприятными погодными условиями посадка будет совершена в аэропорту города Ставрополя.

На майора больно смотреть. Он понимает, что радоваться неприлично, но ничего не может с собой поделать.

В ответ ему уже никто почему-то не улыбается.

O-o! Трушкин!

О тщеславии. Улица. Встречный прохожий:

— О-о! Трушкин! Ну, надо же! Ну, ты смотри! Вот повезло. Вот ты мне сейчас и скажешь. А больше некому! Только ты. Хороший писатель. Я люблю тебя больше всех. Честно! Не подумай чего. Без корысти говорю. Ты — самый лучший. Только ты мне и ответишь. Скажи, пожалуйста, сколько времени?

— Без двадцати два.

— Спасибо.

И ушел. И больше ни слова.

Святая наивность

В одной деревне живет Зина. У нее нет мужа, но есть трое детей. Материально жить трудно, но как-то она перебивается. Женское её одиночество скрашивают то Вовка, то Гёнка.

Зина забеременила в четвертый раз и в хлопотах и заботах опоздала с абортом. Родила четвертого. Жить стало еще труднее.

Вовка и Гёнка от отцовства открещиваются, кивают друг на друга. Зина — в суд. Суд назначил экспертизу. Отцом оказался Гёнка.

— Геннадий, что же ты отнекивался?

— Может, и не я еще. Что они анализ-то… из пальца брали!

Как не заметно?!

Деревня. Лето. Вечер. Я с дочкой и деревенскими ребятами за огородами, варим уху из только что пойманных бреднем карасиков.

К нам с улицы по меже медленно идет Иван Алексеевич. Идет медленно по двум причинам: вообще никогда никуда не спешит и потому, что сейчас сильно выпивши. Подходит.

— Анатолий, извини, я немного того…

— Что?

— Выпивши.

— Незаметно.

— Ка-ак?!

Черт меня дернул, человек пил весь день и вдруг незаметно. От удивления он всплескивает руками, падает навзничь и засыпает.

Хорошо все-таки в деревне летом — пьяные отоспятся и сами придут домой.

Хитрость

Детство. Конечно же, счастливое, несмотря ни на что. А тут еще купили новые черно-бархатные