Мертвое царство - Анастасия Александровна Андрианова

Дорог, купили, словно пирог на торгу. И вся жизнь твоя такая: кручёная, хитрая, выменянная. Ты меня забавляешь, и мой муж любит возиться с твоим кружевом, хоть и порвал всё в приступе ярости. Ты ведь задавался вопросом: отчего сам не умер и не восстал навью после неверной ворожбы? Всё потому, что твоя жизнь и правда обещана Господину Дорог, Великолесью и лесовым. – Она склонила голову, рассматривая меня почти с нежностью. – Я подумаю. Твоя женщина всё равно пока будет жить, а твой сын займёт Горвень, не забудь только собрать совет князей и объявить об этом.

Она хитро улыбнулась и растаяла, оставив в воздухе лёгкое золотистое свечение. Мне стало, наконец, ясно, отчего Огарёк тоже не умер после ворожбы Ивель: он ведь, как и я, был обещан лесу. Я запрыгнул на спину Рудо и кинулся вниз с холма.

После исчезновения навей равнина оказалась усеяна телами степняков. Снег не окропила ни одна капля крови – все мёртвые были целы, без малейших ран, зато на лицах у каждого застыл такой ужас, что даже смотреть на них было страшно.

Я увидел Ивель – она лежала на боку, подтянув колени к груди. Сердце моё трепыхнулось, и это так не походило на царапанье веток под сердцем, что я удивился. Соскочив с Рудо, я кинулся к ней – лицо ворожеи было залито кровью, и я принялся оттирать её своим рукавом.

– Ивель! – позвал я. – Ивель, прости меня!

Она приоткрыла глаза – если бы не кровь, казалась бы сонной.

– Я больше не хочу, – прошептала она. – Не хочу навей и ворожбы. Не хочу… воскрешать Лагре. Не хочу, чтобы он был таким, как они.

Я улыбнулся, отвёл прядь с её лица и закачал Ивель на руках, как ребёнка.

– Не будет, раз ты не хочешь. Милосердная сама способна решать, какой жизни она себе желает. Ты простишь меня?

Рудо лизнул Ивель в лицо, и она слабо улыбнулась. Я сжал её крепче, не решаясь поцеловать – пусть отойдёт сначала, а потом решит, хочет она меня видеть или нет.

Со стороны холма послышались окрики: Трегор провёл нечистецкими тропами Огарька, Нилира и даже часть войска. Я махнул им рукой: спускайтесь, мол, бояться тут нечего.

На небе так и светили оба: Золотой Отец и Серебряная Мать.

* * *

Алдаровых сыновей я нашёл мёртвыми. Они вели степняков, и нави кинулись на них первыми. Я лично закрыл им глаза – а своим воинам поручил рыть могилы. Зато командующий Раве нашёлся живым, а Ивель уговорила взять его в Горвень, безоружного, выходить и отправить потом домой, в Царство, снарядив в дорогу как славного гостя.

Пусть гибель степняцкой армии от навей удовлетворила моё злое сердце, а всё же я не мог не свершить месть Алдару – он сам ослепил Огарька, значит, я сам должен был убить его: за боль, за страх, за унижение – и мои, и моего сокола.

Ни о какой «чистой» смерти для врага я и не думал – тхена вывели ко мне бледного, измождённого, а я привязал его за ноги к двум наклонённым берёзам и велел отпустить деревья вверх.

Воробьи доносили мне чудные вести: будто Пеплица прибыла в Зольмар, столицу Царства, к царице. Я правда дважды наведывался в Коростелец, приглядеть, как там дела, но узнал, что и Мохоту Пеплица тоже подарила подвеску, и больше навещать Средимирное не решался: Мохот не слишком меня жаловал и был так суров, что мог бы истолковать мои посещения превратно.

Говорили, будто новые царские армии развернулись на половине пути и вернулись к себе, а среди других степняцких племён пошли страшные россказни о гневе Княжеств, о Мёртвом князе и его ворожее, повелительнице навей.

Нави между тем угомонились – вкусили достаточно смертей, научились слушать свою призывательницу и убрались восвояси. Надолго ли? Пока мне не хотелось об этом думать. Совладали однажды, совладаем и снова, если придётся.

На совете князей я объявил: Горвень – мой по праву, родится у меня наследник и станет княжествовать, когда войдёт в возраст. А пока же – пробуйте откусить кусок, моя женщина может вызывать мёртвых.

Церковки Милосердного остались в Княжествах, как остались и те, кто пожелал верить в новое, не отвергая, впрочем, старого. За зиму всё как-то успокоилось – то, что терзало меня и всех вокруг, само собой улеглось, прижилось и стерпелось.

И я учился терпеть самого себя. Всё чаще и дольше кожа моя делалась зелёной, всё легче я мог менять облик, а однажды меня осенило: раз могу менять себя, значит, и других смогу?.. В тот же вечер я попросил Огарька попробовать – положил ладони на его лицо, дохнул пряной зеленью, направил все мысли на него… и сделались чужие карие глаза родными, жёлтыми.

Нас обоих звал лес: нежно, настойчиво, так, что противиться было нельзя. Ивель, наверное, понимала меня – или делала вид, что понимает. Я был благодарен Господину Дорог за то, что он послал мне её: сильную, бойкую, милосердную. Мы говорили с ней долго и много: о том, что я не оставлю ни её, ни нерождённого сына, что всё равно буду княжить в тереме, что людское во мне не уйдёт – не сразу, по крайней мере.

Мы с Огарьком приходили к кромке Великолесья – спящего и величественного даже в своём зимнем сне. Приходили и знали: там – наш общий дом. Я – рождённый и не справившийся с лесной сущностью, он – обещанный. Так должно быть, а кто мы такие, чтобы противиться?

Весной из Царства вернулась Пеплица. Она не говорила, что случилось с Сезарусом, но править за него стала царица Азария. Царство пережило непродолжительную братоубийственную войну и из мёртвого, утонувшего в собственных распрях, постепенно оживало. Меня это радовало: пусть царская земля здравствует и занимается своим благополучием, а у нас, в Княжествах, всё будет по-своему.

Однажды я набрался смелости и спросил у Смарагделя про свою мать. Как бы невероятно это ни звучало, но я избегал разговоров о ней, да только рыжеволосая женщина, привидевшаяся мне в бреду, стала часто являться во снах. Спросил всего однажды и узнал от Смарагделя, что звали её Нивья, что это в неё я рослый и рыжеволосый, что она из купеческого рода Телёрхов. Что растила меня до пяти зим, а потом продала князю: был у неё уговор с Господином Дорог, а князь желал сокола-полукровку, непременно нечистецкого сына, чтобы летал по лесным тропам и мог, если потребуется, ворожить. Больше я ничего не хотел узнавать о матери. И видеть её не хотел.

Моё имя, Ле-рис, по всей видимости, сложилось из имён её родителей: Лебен и Рисья. Я считал, этих знаний достаточно, чтобы уважать и не ненавидеть.

* * *

Звонкая весна всё постепенно расставляла по местам, как