Свобода – точка отсчета. О жизни, искусстве и о себе - Пётр Вайль

Можно ли победить ксенофобию?

П. В. Вероятно, нет. «Чужой» всегда будет виноват в твоих неурядицах. Не себя же винить, в конце-то концов!..

Представитель меньшинства, особенно угнетаемого — или потенциально угнетаемого, подверженного опасности, — неизбежно оказывается в лагере либералов, так как он за свободы. Если ты просто в силу своей непохожести имеешь шанс получить по рылу, то нужно, во-первых, искать способы самому пробиться, лично, не лежать на печи, а во-вторых, пытаться создать вокруг нечто вроде права, морали, этикета поведения — всего того, что не позволяет слишком уж проворно и безнаказанно давать в рыло. В современном мире свобода — прежде всего свобода для меньшинств, потому что большинство и так себя неплохо чувствует, в силу численного превосходства. Это же численное превосходство порождает чувство коллективной ответственности: вон нас сколько — и побеждаем скопом, и обижают нас всех сразу. Смотрите, что происходит с Россией на спортивных состязаниях или каких-нибудь певческих конкурсах: если победа — наша, если проигрыш — наших засудили. Так жить куда легче, хотя вроде понятно, что взрослому человеку пристало отвечать самому за себя. Примыкать к такой умственной легковесности, которая почему-то именуется патриотизмом, мыслящему человеку — неловко. За таким «патриотизмом» удобно укрываться, пряча как свою агрессивность, так и свою апатию, — это и есть толпа. Но если ты осознаешь меру своей личной ответственности и готов высказываться и поступать сам по себе, ты автоматически из толпы исключаешься. Собственно, это и есть основа либеральных ценностей — личная свобода, личная инициатива…

Самое интересное в любом народе — те его качества, которые оборачиваются и так и этак: и положительно и отрицательно. Вот русская непоследовательность и разгильдяйство, попросту говоря, бардак — ужасающее зло, но он же и ценнейшее благо. У немцев поезд не пойдет, если сказано, что не пойдет. Возвращайся домой и кукуй там до следующего извещения. А тут сообщение грянет неожиданно, потом так же неожиданно отменится, и тебе обломится отдельное купе, потому что кто-то поверил и уже уехал. Я уж не говорю о репрессиях и лагерях: здесь те же аккуратные и добросовестные немцы поработали куда эффективнее в более короткий срок. Если там ты был в угрожаемой категории, уцелеть практически не было шансов, а тут можно было уехать к тете в соседний город и прожить долгие годы. Но и попасть просто так, по выражению лица и кривой улыбке, — в России было куда вероятнее. Бардак — это и гневливость: растрепанность чувств, недостаток душевной дисциплины. Но бардак — и отходчивость: ты че, да я уж забыл. Опять-таки бардак может часто обернуться добротой. Приезжай, живи, мы с женой на полу неделю поспим — это же не традиция гостеприимства, как где-нибудь на Кавказе, а от равнодушия к себе и привычки к дискомфорту. Но и к тебе ведь он приедет со всеми домочадцами, превратив твою жизнь в ад. А русский человек, что объяснимо, будет всегда трактовать эту многогранную медаль только по одной стороне. Это я все еще и к тому, что в так называемых чертах стоит разобраться — что откуда идет. Есть вещи, огорчающие безусловно, — например, отсутствие, используя формулу Мандельштама, «добродетели чужелюбия». Что в цивилизации называется ксенофобией, а на улице, по-свойски: «метелить черножопых, узкопленочных и прочих чурок». Страшная оборотная сторона соборности, коллективной ответственности: дескать, если мы все скопом правы, значит, те, кто не такие, виноваты — неконкретно, метафизически, но заведомо. Есть то, что безусловно радует, — артистичность. Русский человек как тип — артистичен: не так явно и броско, как итальянец или грузин, но скучно с ним не будет. Правда, пока до дела не дойдет — там и заскучаешь, и завоешь, и за помощью побежишь.

Но пока ля-ля — все чудно. Потому, кстати, я так люблю вне столицы бывать: в Москве-то все более-менее предсказуемо. А вот сразу за Московской кольцевой дорогой — там хоть и леший бродит, но ведь и русалки на ветвях сидят.

Русская душа — это что? Она правда существует и чем-то отличается, скажем, от немецкой души?

П. В. Конечно отличается. Как лица, как языки, как быт, как уклад. Только глупая самонадеянность — думать, что она какая-то особо загадочная. Испанская или японская души — такие же таинственные. И Тютчева совершенно неправильно понимают: у него отчаяние, а не восторг. Ну все, приехали, ничего не получается, никакого ума не хватает, остается только верить. Не зря же Тютчев, патриот из самых убежденных, но проживший долго в Европе, написал о России: «Ни звуков здесь, ни красок, ни движенья. / Жизнь отошла, и, покорясь судьбе, / В каком-то забытьи изнеможенья / Здесь человек лишь снится сам себе».

Россия все-таки — Европа или Азия?

Петр Вайль. Я не политолог, не социолог, не этнограф, а литератор. Поэтому говорить могу только о культурной стороне дела. В этом отношении Россия — безусловно Европа. С европейским, вообще с западным, европейско-американским миром Россия и должна соразмеряться и себя соотносить. А то вот недавно вернулся из кругосветного путешествия мой московский приятель-писатель и говорит: «Знаешь, сильнейшее впечатление — в очень многих местах живут хуже, чем у нас, и устроено многое хуже». Вот дела: как о литературе — Толстой рядом с Шекспиром, как о музыке — Шостакович круче всех в ХХ веке, кино — Тарковский и Герман впереди планеты всей, а как об уровне жизни и свобод — Бангладеш и Нигерия. На этом параноидальном бреде основана и тема «своего пути». Нет у России никакого «своего пути», кроме общепринятого пути европейско-американской цивилизации. Со «своими», разумеется, извивами, — такими же своими, какие есть у любых итальянцев или шведов.

Считаете ли вы, что есть вещи важнее политики? И что это?

Петр Вайль. Семья, друзья-приятели, путешествия, еда, книги, кино, музыка, вино, спорт, живопись. Да все почти!

Чему вас учат ваши дети?

П. В. Пожалуй, самое главное — тому, что все идет примерно по тому же кругу. За три тысячи лет, на которые мы способны оглянуться, человек не стал ни на йоту умнее, добрее, тоньше, глубже, красивее, искуснее. Но и заметно хуже тоже не сделался. Что уж там говорить об одном поколении.

Смешная родина

В начале 80-го года мы с приятелями зашли в бар на Вест-Сайде — сыграть на бильярде. Заняли очередь — «проигравший выбывает», заказали «водка стрейт ноу айс», привычно объяснили российским происхождением свой экзотический вкус, а заодно и акцент и включились в незатейливый вечерний обряд. Нас раздражало местное обыкновение играть с запретным черным шаром, забить который значит проиграть в любом, даже превосходном положении. Мы предложили сыграть в более объективную советскую «американку», как вдруг среди мирного, чуть алкогольного благолепия в ответ прозвучало:

«По своим правилам будете играть в Афганистане!»

Мы решили, что не разобрали, как всегда, по-английски. Но нам повторили медленно и жестко: «По своим правилам будете играть в Афганистане!»

Как-то чешский прозаик Милан Кундера написал статью, в которой ввел появление советских танков в Праге в контекст русской культуры в целом, находя прямую связь между экспансией эмоциональной и экспансией военной: «Мир Достоевского с его размашистыми жестами, мутными глубинами и агрессивной сентиментальностью отталкивал меня». В дни оккупации Кундера отказался делать инсценировку «Идиота».

Статья, напечатанная в «Книжном обозрении «Нью-Йорк таймс» в 85-м, вызвала резкий ответ Иосифа Бродского, опубликованный там же. Шок Кундеры от встречи с солдатом оккупационных войск, писал Бродский, «вызывает сочувствие, но только до того момента, когда он начинает пускаться в обобщения на тему этого солдата и культуры, за представителя которой он его принимает. Страх и отвращение вполне понятны, но никогда еще солдаты не представляли культуру, не говоря уж о литературе, — в руках у них оружие, а не книги».

В нашем баре Бродского не оказалось, а мы и не пытались что-либо объяснять. Помню свое первое движение — возразить, но тут же увидел глупейшую картину: стою я со стаканом в одной руке и кием в другой и рассказываю чужим людям о том, что русский литератор не несет прямой ответственности за действия советских воинских подразделений в другом полушарии, тем более что в этом полушарии он отчасти именно оттого и оказался.

Ничего такого я говорить не стал. Больше того, я ощутил некую правоту в словах бильярдистов. Во всяком случае возражать мне хоть и было что, но не хотелось.

Когда советские летчики сбили на Дальнем Востоке южнокорейский пассажирский самолет, на стандартный нью-йоркский вопрос о происхождении я, предварительно рассмотрев себя в зеркале, твердо отвечал: финн. И уже в качестве финна смотрел, как в знак протеста выливают в Гудзон советскую «Столичную». Протест дурацкий: водка не виновата. Будучи такой же частью культуры, как и книга, она тоже не отвечает за ракету или танк. (Если, конечно, летчики не были пьяны, а зачитались они вряд ли.)