Море, море - Айрис Мердок

Вероятно, Джеймс все-таки был пьян. Я сказал:

– Половины того, что ты наговорил, я не понимаю. Может быть, я всего лишь старомодный экс-христианин, но мне всегда казалось, что добро связано с любовью к людям, а это разве не привязанность?

– Да, конечно, – сказал Джеймс, но как-то слишком легко, – конечно… – Он подлил себе вина. Мы успели открыть еще одну бутылку.

– В этом отказе от привязанностей мне чудится не спасение и не свобода. Мне в нем чудится смерть.

– Что ж, Сократ сказал, что мы должны упражняться в умирании…

Это уже прозвучало как неуместная шутка.

– Но сам-то ты, – продолжал я, чтобы не дать ему увильнуть, я хотел свести всю эту метафизику с небес на землю, а также удовлетворить свое любопытство, раз уж он оказался в разговорчивом настроении, – сам-то ты любишь кого-то, и это естественно, хотя одному Богу ведомо, кто эти люди, ты ведь все скрываешь. Ты не познакомил меня ни с кем из твоих восточных друзей.

– Они у меня не бывают.

– Неправда. Я ведь видел у тебя в задней комнате этого тощенького, с бородкой.

– Ах, этот, – сказал Джеймс. – Это был просто тульпа.

– Надо полагать, рядовой представитель какого-то племени? Кстати, раз уж речь зашла о тульпа, кто был этот шерпа, про которого Тоби Элсмир сказал, что он так тебе приглянулся? Тот, что погиб в горах.

Джеймс не ответил, и я уже подумал было, что хватил через край, однако не прервал молчания. Море еще шумело, но не так громко.

– Да, – протянул Джеймс, – да… – И опять умолк, но было ясно, что он готов что-то рассказать, и я ждал.

– Не такая уж это интересная история, – начал он не очень-то обнадеживающе, – и рассказать ее можно в двух

словах. Ты ведь знаешь, что, по верованиям некоторых буддистов, всякая земная привязанность, если

она длится до смерти, приковывает человека к Колесу и не дает ему достигнуть свободы.

– Ах да, это Колесо…

– Колесо духовной причинности. Но это так, между прочим.

– Я помню, я как-то спросил тебя, веришь ли ты в переселение душ, и ты ответил…

– Этого шерпу, – сказал Джеймс, – звали Миларепа. Это было не настоящее его имя, я его так назвал в честь… в честь одного поэта, которого очень ценю. Он был моим слугой. Нам нужно было отправиться в одно путешествие. Дело было зимой, высокие перевалы засыпаны снегом, предприятие в общем-то невыполнимое.

– Это было военное задание?

– Один такой перевал нам нужно было пройти. Тебе ведь известно, что в Индии, в Тибете и вообще в тех местах можно научиться кое-каким фокусам, им почти все могут научиться, был бы хороший учитель и хватило бы старания.

– Фокусы?

– Ну да, знаешь, как индийский фокус с веревкой.

– Ах, ты про такие фокусы?

– Какие это «такие»? Повторяю, им могут выучиться самые разные люди, и они бывают очень утомительны, но они не имеют ничего общего с…

– С чем?

– Один из этих фокусов состоит в том, чтобы с помощью душевного напряжения повысить температуру собственного тела.

– Как же это делается?

– В пустынной, первобытной стране это бывает очень полезно, так же как умение прошагать сорок восемь часов, делая по пять миль в час, без еды, без питья и без отдыха.

– Этого-то никто не сумеет.

– И не озябнуть зимой в пути – такое умение, конечно, может очень пригодиться.

– Как добрый царь Венцеслав!*

(* Герой рождественской баллады Дж. М. Нила (1816-1866), царь и святой. В морозную ночь, когда царь навещал бедняков, слуга, сопровождавший его, согрелся, едва стал ступать по снегу, ставя ноги в следы, оставленные царем.)

– Мне нужно было пройти этим перевалом, и я решил взять с собой Миларепу. Нам предстояла ночевка в снегу. Я мог и не брать его. Но я понадеялся, что смогу выработать достаточно тепла, чтобы нам обоим не замерзнуть.

– Постой, постой, ты хочешь сказать, что ты тоже умеешь вырабатывать тепло с помощью душевного напряжения?

– Я же сказал тебе, что это фокус, – раздраженно ответил Джеймс. – Это не имеет ничего общего с чем-либо серьезным вроде добра или…

– Ну, а дальше?

– Мы поднялись на перевал, а там попали в пургу. Я думал, обойдется. Но не обошлось. На двоих тепла не хватило. Ночью Миларепа умер, умер у меня в объятиях.

Я смог сказать только: «Ну и ну!…» В голове у меня мутилось, я совсем опьянел, и страшно хотелось спать. Голос Джеймса теперь доносился словно откуда-то издали. «Он мне верил… Это мое тщеславие его убило… Расплата за ошибку неизбежна… Они используют любую лазейку… Я ослабил свою власть над ним… Я сдал… Колесо справедливо…»

Тем временем голова моя склонилась на стол и я мирно погружался в сон.

Я проснулся, когда брезжил день. Солнце еще не вставало, ясный серый свет зари заливал кухню, стол в пятнах от вина, грязные тарелки, раскрошенный сыр. Ветер стих, и море молчало. Джеймса не было.

Я вскочил, окликая его, выбежал на лужайку. Бегом, не переставая звать, вернулся в дом и через переднюю, через парадную дверь выскочил на дамбу. В безмолвном сером свете открылись скалы, дорога и Джеймс, садящийся в свою машину. Хлопнула дверца. Я крикнул, замахал руками. Джеймс увидел меня и опустил стекло, он помахал мне, но мотор уже работал и машина тронулась.

– Дай знать, когда вернешься!

– Хорошо, до свидания!

Он бодро помахал рукой, «бентли» умчался, и звук его замер за поворотом. Я медленно повернул к дому.

Я шел по дамбе, только сейчас ощутив, что меня шатает и страшно болит голова – не мудрено, поскольку мы с Джеймсом, как я впоследствии выяснил, усидели без малого пять литровых бутылок вина. И перед глазами быстро скользили наискось черные точки. Я добрался до кухни и опять сел за стол, подперев голову руками. Тщательно обдумал, где добыть стакан воды и аспирина, потом встал, нашел то и другое, снова сел и задремал. Взошло солнце.

Когда я снова проснулся, голова у меня повисла и отчаянно болела шея. Я вспомнил, что мне снился странный сон, будто я насмерть замерз в пургу. Потом вспомнил, что Джеймс рассказал мне диковинную историю про путешествие в Тибете. И еще всякие непонятные вещи, которые он говорил. Я поднялся и чуть не упал, так закружилась голова, кое-как одолел лестницу, лег на кровать и впал в забытье. Позже я проснулся, не уверенный, утро сейчас или вечер, голова кружилась не так сильно, но мозг не работал. Я спустился в кухню, поел сыра и опять лег в постель.

После этого все окончательно спуталось. Почти весь тот день я, очевидно, провел в постели. Помню, как проснулся среди ночи и светила луна. Утром я спустился вниз рано и вдруг решил (а может, эта мысль пришла мне еще ночью), что, поскольку я перестал купаться в море, пора принять ванну. Таскать горячую воду наверх, в ванную комнату, мне не улыбалось. Зато на этот раз мне удалось вытащить из-под лестницы старую сидячую ванну миссис Чорни, и я поставил на плиту кастрюли нагреть воды. Еще не закончив этой работы, я почувствовал острую боль в груди и страшную слабость. Я махнул рукой на затею с ванной, вскипятил чай, но есть не мог. Меня подташнивало, я решил опять лечь. Надо бы проверить, не поднялась ли температура, но градусника не было. Кровать моя вела себя как матросский гамак в бурном море. Проплывали туманные многоцветные не то мысли, не то видения, я не мог бы сказать, открыты у меня глаза или закрыты. Похоже было, что я серьезно болен. Теперь у меня был телефон, но не было врача. Того, который видел меня в два часа ночи после «несчастного случая», вызывать не хотелось, да я и не знал его фамилии. Я подумал, не позвонить ли моему лондонскому врачу и описать симптомы, но раздумал – симптомы покажутся ему неинтересными, заинтересовать моего лондонского врача чем бы то ни было вообще трудно. Я постарался утешить себя мыслью, что подхватил такой же грипп, или что-то в этом роде, чем заболел Джеймс, после того как я чуть не погиб в море, а Джеймс ведь болел недолго.

Я-то, очевидно, проболел дольше. Несколько дней я пролежал пластом, лень было пошевелиться, о еде не мог и думать. Никто не приходил, никто не звонил. Один раз я дополз до конуры, но оказалось, что никто и не писал. Возможно, на почте прибавили нерабочих дней или бастуют почтальоны. Отсутствие новостей не очень меня тревожило, я был занят только своей болезнью. Она поглощала меня, как работа. Я и насчет нее перестал тревожиться, и постепенно, как я и предвидел, она отступила. Я уже мог спуститься в кухню, не отдыхая на каждой ступеньке, и однажды порадовался, ощутив голод. С удовольствием поел печенья.

В тот день, а вернее, на следующий, потому что я немножко окреп и пришел в себя, с утра зазвонил телефон. Теперь я уже не сомневался, что это за странный звук. Перед этим я напряженно думал о Хартли и, услышав отвратный пронзительный звон, сразу сказал себе: «Вот оно». Спотыкаясь, я побежал в книжную комнату. Схватил трубку, выронил ее, подобрал.

– Алло!

– Чарльз, привет. Это была Лиззи. Я сказал:

– Привет, минуточку.