"Канцелярская крыса" - Константин Соловьёв

— Отпирай.

Щука оказался на удивление покладист, хоть и не сразу попал в замочную скважину ключом. Герти стал спускаться вниз. Времени зажигать керосиновую лампу не было, так что по лестнице пришлось спускаться со всей осторожностью. Не хватало еще поскользнуться и переломать здесь ноги…

— Муан! Муан!

— Здесь, мистра.

— Скорее! Вот ключ. Где там твоя цепь?

— Держите…

Герти нащупал склизкие холодные звенья. Еще больше времени ушло на то, чтоб найти сам замок. Герти старался действовать методично и собранно, хоть это было и тяжело. Осознание того, что он сделал, еще не пришло в полной мере, хоть и обложило рассудок тяжелыми грозовыми облаками.

Отравитель.

Убийца.

Сможешь ли ты смотреть в отражение своего лица, Гилберт Уинтерблоссом? Человек, отравивший доверившихся тебе людей только лишь для того, чтоб спасти свою маленькую жизнь?..

Сердце билось в груди подобно рыбке в чересчур тесном аквариуме. Маленькой, напуганной и очень отчаянной рыбке. Вот-вот зазвенит разбитое стекло…

— Спокойнее, мистра из шестнадцатого, — чья-то сильная рука мягко легла ему на плечо, — Все в порядке. Я сам. Как… наверху?

— Я… все сделал. Они мертвы.

Муан прислушался. Герти и раньше подозревал, что у полинезийца весьма острый слух. По крайней мере, сам он из недр подвала не слышал ничего из того, что творилось в притоне, превратившимся в смертное ложе для всех поклонников рыбной кухни.

— Они хрипят, мистра.

— Это яд. Действует быстро, но не мгновенно. Судороги. Так и должно быть.

— Вам лучше знать, мистра. Есть, открыл…

— Пошли! — чуть не взвыл Герти, — Пошли же! Или у тебя есть табу на то, чтоб быстро подниматься по лестнице?

— Нет. Только спускаться. И то, если у меня на ногах разная обувь, а лестница длиннее одиннадцати ярдов…

— Дарю тебе еще одно табу. Не заставляй нервничать человека с ружьем!

— Понял, мистра. Иду, мистра.

Когда они поднимались по лестнице, Герти и сам услышал хрип. Нет, клекот. Или скрежет. А может даже, влажный треск. Звук, слишком жуткий и слишком громкий, чтоб его могло издать человеческое горло. Что-то вроде рвущихся волокон.

«Они еще живы! — ужаснулся Герти, — Яд был не мгновенен. И теперь весь косяк Бойла вместе с самим Бойлом корчится в страшных муках, таких, что лопаются в агонии, сухожилия… О, что я натворил!..»

Герти изо всех сил сжал ружье. Возможно, ему придется взять на себя отвратительную обязанность — добить мучающихся. В конце концов, это его вина. Это он отравитель. Убийца.

Была еще одна мысль, но слишком верткая, ловко прячущаяся под камнями. Герти потребовалось преодолеть две или три ступени, прежде чем удалось схватить ее за трепещущий хвост.

«Откуда ты знаешь, что дал им яд?» — пропела мысль звонким детским голоском.

«Потому что я приготовил его собственными руками».

«Ты приготовил рыбу. Только и всего. Уверен ли ты, что она была ядовита?»

«Да разумеется! Я…»

«Откуда ты это знаешь?»

«Из брошюры Спенсера. Это Tetraodontidae. Иглобрюх. Невозможно спутать».

«Смотря что и с чем ты хочешь спутать, остолоп».

«А какая, собственно?..»

Додумать он не успел, зашипел сквозь зубы.

Отравитель? Убийца?

Остолоп. Последний остолоп на этом проклятом острове.

Откуда ему, собственно, знать, что яд Tetraodontidae и в самом деле смертельно-опасен для человека? Конечно, об этом пишет Спенсер, но что знать Спенсеру о Новом Бангоре? Слышал ли он хоть что-нибудь о странных свойствах здешней рыбы? Нет, Гилберт Уинтерблоссом, самозваный ты отравитель. Автор «Нравов Полинезии» и понятия не имел о том, что здешняя рыба объединяет в себе наркотик и какое-то чудовищное вещество, превращающее людей в рыб. И если рыба здесь — не рыба, будет ли рыбный яд здесь ядом?

А если нет, то, позвольте спросить, чем он будет?..

Герти дрожащей рукой приоткрыл дверь, первым делом просунув в нее ствол ружья. В зале что-то хлюпало, трещало, скрежетало, словно кто-то голыми руками потрошил коровью тушу, так что скрип двери оказался едва слышен.

И он увидел.

Все тела лежали там, где лишились чувств. Но они разительно переменились за последние несколько минут. Они… Герти хотелось протереть глаза. Едва ли это что-то изменило бы. Но, по крайней мере, у него была бы пара секунд, в течении которых он мог убедить себя, что все это ему померещилось. Однако он знал, что все это происходит на самом деле. И еще знал то, что этих пары секунд у него, возможно, попросту нет.

Мертвецы страшно раздулись. Как если бы пролежали несколько дней под палящим солнцем, превратившись в бурдюки с накапливающимся газом и медленно разлагающейся оболочкой. Теперь они все напоминали рыбу-шар. Одежда на них трещала, лопаясь — швы не выдерживали давления плоти. Руки и ноги стали короткими отростками, торчащими из раздувшихся туш.

Но страшнее всего было то, что тела двигались.

Агония, сотрясавшая их в момент смерти, уже была не просто механической дрожью конечностей. Она стала новой жизнью, поселившейся в их изуродованных остовах, и теперь эта жизнь сотрясала тела изнутри, хаотично и страшно. Герти воочию видел, как лопались ребра, как головы срастались с телами, превращаясь в раздутые бородавки на их поверхности, как ноги выворачивались в суставах. Новая жизнь ворочалась внутри этих сосудов, подстраивая их согласно своим соображениям, но чего она хотела, было не понять. Она просто существовала, и теперь требовала считаться с этим фактом.

Страшнее всего выглядел Бойл. Нет, не Бойл, поправил себя Герти. А то, что когда-то передвигалось на двух ногах и называло себя Бойлом.

Теперь это был огромный мясной шар, чья истончившаяся и натянувшаяся от огромного давления кожа ходила волнами и скрипела, как обивка старого дивана. Он стал коконом, внутри которого что-то бурлило и хлюпало; подобием мясистого, постоянно сотрясаемого дрожью, яйца. Рук и ног у него больше не было, лишь в некоторых местах из раздутой туши торчали гибкие усы-отростки с ногтями на концах. Череп, влажно хрустнув, раскололся, и его содержимое втянулось в огромный бурдюк, оставив на поверхности полусдувшуюся оболочку того, что прежде было головой — отвратительную пародию на обвисшую женскую грудь. Один глаз Бойла остался на месте, хоть и налился кровью, другой перетек на фут ниже, остановившись там, где прежде, должно быть, размещался живот. Этот второй глаз тихо хрустел, увеличиваясь в размерах, внутри него набухал мягкой маслянистой чернотой нечеловеческий зрачок.

— Мистра… Что вы наделали, мистра? — с ужасом прошептал Муан.

Щука, едва живой, прижался к стене, глядя на происходящее пьяным, совершенно отрешенным, взглядом. Сейчас он был серее, чем пол в притоне, даже металлические зубы во рту потускнели.