Слуга господина доктора - Арсений Дежуров

— Да, да, — оживлялся я, — только, пожалуйста, поплачьте слёзками.

— Хорошо, — покладисто кивал он и обливался слезами. Я внимательно смотрел ему в лицо, и мне казалось, что он слишком далеко от меня — хотелось придвинуться к нему и утешить, но это могло выглядеть непристойным, тем более что я был Вирджинией Вулф.

Потом Стрельников пошел писать и мне пришлось через четверть часа идти выручать его, пораженного красотой кафеля. Как ни странно, я самостоятельно дошел до туалета — видимо, во мне было слишком сильно чувство ответственности за студента — иначе я не решился бы. После того Стрельникову вздумалось прогуляться в одиночестве. Мне страшно было его отпускать, но я рассудил, что нельзя быть чрезмерно навязчивым в своей опеке и отпустил его. Он уходил минут на пять, перед чем мы вдвое дольше прощались. Я говорил, что буду ждать его не сходя с этого места и думать только о нем; он уверял, что непременно вернется, «только очень ждите». Он ушел, а я остался — на душе у меня стало тяжело и я даже едва не спел «Черного ворона», представляя стрельниковское мертвое тело на поле брани — все оружие разбито, голова мечом пробита, из гортани кровь течет, сбоку солнышко печет. Вняв Даниному примеру, ушла и Варечка, потом Марина пошла искать ее, а я, вконец расстроившись и растерявшись, утратив всех собеседников, выбежал на улицу и стал аукать Даню. Он не откликался, и я с тоской подумал, что утратил его навсегда. Поделиться горем мне было не с кем, потому что ни Вари ни Марины рядом не было, и я был уверен, что они уже не вернутся. Надо было забирать вещи и идти домой, но отчаяние мое превосходило способность физического действия. Я присел на тротуар и стал горевать. Из-за угла вышел Стрельников с сообщением, что он опять писал. Меня так поразило, что Даня часто писает, что я стал искать этому медицинское обоснование. Урология вообще слабое место у мужчин. А вдруг Даня заболеет и умрет? Мне хотелось поделиться с ним опасениями, но я боялся его напугать. Пусть уж лучше живет в неведении и погибнет молодым — не самый скверный конец.

Однако же дождь перестал и небо стало совсем синее, без единого облака. Перемена эта в погоде была странная и стремительная — я связал ее с тем, что мы съели промокашку. Из-за угла показались Варя с Мариной — большие, смеющиеся — я был рад им, а то я нервничал, как собака колли. Сбив всех в стаю, я предложил быть главным в нашей компании и принимать решения. Предложение было отклонено с преимуществом в два голоса. Варя взяла машину, и мы поехали к старику Цыцыну. В пути Варя отнимала у Дани очки, Даня дважды попросил остановиться пописать, я ехал недовольный своим провалом и с удивлением замечал, что встречный машине ветер проходит сквозь мое тело, словно меня и нет вовсе. «Не может быть», — думал я и поражался соединению слов «быть» и «может». «Быть, — думал я, — быть…» Это казалось мне удивительным, я усмехался не без ехидства. «Может, — думал я тут же саркастически, — может…» Надивившись каждым «может» и «быть» в отдельности, я соединил их в целое и залился смехом: «Может быть! Может быть!» — думал я про себя и поражался нелепости мира, который стоит на понятиях типа «может быть».

Мы покинули машину у западного входа в сад — это были старые высокие ворота, фланкированные дорийскими колоннами. Даня тотчас запросился в кусты, и я проводил его, опасаясь отпускать одного. Затем мы пошли в розарий. Без промокашки, я думаю, розарий Государственного ботанического сада место довольно унылое. Вот уже лет десять как клумбы заброшены, стоят без надзора, цветы мельчают, зарастают сорняком, становятся жертвой несдержанных рук случайного прохожего. Однако же цветов есть и немало — при иных сохранились бирки с именами, но это редко. Чаще они стоят сами по себе, красивые и ничьи.

Я прилег на бордюр подле розы — огромной и насыщенно розовой, изысканно пышной, с глубокими тенями. За ней исступленно синело небо, и эта розовая роза, это синее небо так поразили меня: так отчетливо видел я в расширенный зрачок каждый лепесток, каждую жилку, всю эту вопиющую красоту селекционной флоры, как не видел уже, должно быть, лет двадцать. Однажды бабушка ОФ на даче подарила мне две розы — вроде этой, только алую и белую. Я был так ошеломлен видом цветов, что смотрел в них неотрывно битый час, и запомнил их до сегодня. С годами я утратил способность вглядываться в окружающие меня предметы, но ЛСД возвращает ее.

— Взгляни, какой цветок, — обратился я к Марине, здесь же бродящей в своих мыслях.

— Что же, — сказала она, простояв в размышлении минуты три, — он довольно пошл.

«Дура, — подумал я, — ничего не понимает. Ни-че-го».

— Однако, он очень красив, — отвечал я, не желая с ней спорить.

— Но зауряден. Впрочем, тебе всегда нравилась посредственность.

Мы оба замолчали, глядя на цветок. Он яростно цвел, видимо, распустившийся только сегодня. Но тут же и видно было, что собственная красота забрала все его силы, и завтра он уже поблекнет, отяжелеет и не остановит на себе влюбленного взора поэта.

— А мне он нравится, — тупо сказал я, с чисто мужским желанием оставить за собой последнее, пусть дурацкое, слово. Почувствовав, что надо еще что-то дополнить, я пояснил, — он такой красивый, одинокий. Нет, представляешь, такой красивый и такой ничей.

Мне захотелось сорвать его, и я даже потянул руку, но Марина остановила меня как-то плаксиво, что нехорошо разорять клумбы, и вообще, нашлась она, сорванный цветок очевидно завянет пока мы будем гулять.

— Сорвешь, когда пора будет уходить, — сказала Марина. Я рассудил, что она права, и оставил розу цвести.

Даня и Варечка разбрелись по розарию, покуривая и улыбаясь. Стрельников курил по-прежнему «Черный Жетан», все менее и менее бывший ему по карману, Варя — свой неизменный «Винстон» с откушенным фильтром. Я вновь заботливо сбил компанию в стайку и мы пошли вдоль прудов. Стрельников отстал метрами десятью и свернул к тростниковой заводи. Девушки залезли в кусты черемухи и возбужденно принялись объедать ягоды. Я пришел в отчаяние, что все разбрелись — мне казалось, что теперь Даня не найдет к нам дороги, я вернулся к нему, настойчиво и скорбно встал за его спиной. Он обернулся, разведя розовые губы в улыбку, и опять вперился взглядом в тростник. Я стал шумно вздыхать и сопеть, покуда он досадливо не встал и не пошел за мной. Мне казалось совсем невозможным разлучаться с ним, о чем я не таясь заявил. Он предложил мне руку и мы пошли под руку, как пара. Надо было выручать женщин, которые не могли остановиться в поедании черемухи. Вместо того мы оба присоединились к ним и долго и поспешно объедали куст, находя вкус ягод космически прекрасным. Потом я, внутренне считая себя все-таки главным, завел всех в девственный уголок, к сырому поваленному дереву. Место показалось очаровательным — припоминаю, там валялись бутылки, пластиковые стаканы, дырявые кульки, думается, в эти же кусты гуляльщики заходили оправиться. Даня тотчас пристроился отдельно от всех дивиться кустом папоротника. Марина находила себя очень грязной, о чем сообщала с полуминутным интервалом, меняя слова местами и подыскивая убедительную интонацию. Варе пришло на ум, что она не красива — она достала косметичку и принялась намалевывать тени вокруг глаз. Потом ей показалось, что очки зажились у Дани и она потребовала их назад. Стрельников было пробовал сопротивляться, но Варя в который раз за день отрезала:

— Даня, не капризничайте.

Поглядев вокруг сквозь стекла, Варя отметила некоторую неопрятность обстановки.

— Да-да, все очень грязное, — подтвердила Марина.

— Друзья! — воскликнул я, желая пошутить, — знаете ли кто я? Я — инкарнация покойного Цыцына.

Все воззрились на меня, пораженные. Даже Даня отвлекся от папоротника.

— Ну, — сказала Варя, — объясните в таком случае, почему тут все так запущено?

— Да-да, — тотчас подключилась Марина, — в чем, собственно, дело? Нам бы хотелось объяснений.

Я перепугался превыше меры, что придется давать отчет, и попытался скрыться. Но, преодолев шага два, я вернулся, взял Стрельникова за плечо и шепнул ему: «Сбежим от них!»

— Почему вы мне все время мешаете? — огорчился Стрельников, с неохотой покидая папоротник. Однако же он покорно сопутствовал меня. Мы утаились в зелени ольховника. Грязная и некрасивая дамы что-то кричали нам вслед, угрожая преследованием. Мы же выбрались на дорожку, и пошли под нависшими ветками куда глаза глядят. На пути повстречался какой-то человек преклонных лет, которого мы по моей инициативе миновали в убыстренном шаге — мне показалось, что тот совершает непристойные действия. Стрельникову я об этом не сказал и всячески скрывал подозрения, возбуждая любопытство попутчика — он захотел вернуться, но я повис на его руке и насильно оттащил подальше. Там я остановился и стал смотреть на его лицо.