Обладать - Антония Байетт

«Так думать несправедливо. И по отношению ко мне, и по отношению к ней».

«Теперь всё разъяснилось, отец, я разглядела, разглядела её положение. Всё настолько очевидно. Раньше я была как слепая, но нынче прозрела».

Отец отвернулся к окну и глуховато произнёс:

«Кажется, нам лучше вообще об этом не толковать».

«Ты хочешь сказать, мне лучше об этом не толковать?»

«Не только тебе, нам обоим».

«Да, но что же с ней станет? Что будет с ребёнком? Они останутся здесь навсегда? Я распоряжаюсь хозяйством, я должна знать, обязана знать заранее. Я желаю помочь, отец, желаю помочь Кристабель».

«Насколько я понимаю, наше молчание и есть помощь, которой она от нас ждёт…» – в голосе отца сквозила странная озадаченность.

«Ну, если тебе известны её намерения, то я спокойна и не буду больше говорить о кузине. Я ведь просто хотела предложить помощь…»

«Сабина, дорогая, о её намерениях мне известно не больше твоего. Я пребываю в таком же неведении. В своём письме она просила „приютить на какое-то время“, без уточнений – и я охотно предложил ей наш домашний кров. Однако ещё ни разу я не говорил с нею о причинах приезда, она обходит всё стороною. Даже о её положении сообщила мне Годэ. Годэ всё поняла чуть ли не с самого начала. И как знать, может, она обратится за помощью именно к нашей Годэ, когда придёт срок. Одно знаю – она наша родственница – мы предложили ей пристанище…»

«Она должна довериться нам, нельзя всё хранить в себе», – сказала я.

«Я пытался вызвать её на откровенность, – вздохнул отец. – Но она отвергает такие беседы. Словно даже себе не желает признаться в своём истинном состоянии».

Февраль

Я заметила, что мне больше не доставляет удовольствия вести этот дневник. С какого-то момента он перестал быть упражнением в писательстве, отражением моего подлинного внутреннего мира, зато сделался плоским рассказом о ревности, растерянности, злобе. К тому же я заметила: изливая дурные чувства на бумаге, человек не избавляется от них, не изгоняет их из себя, а, напротив, сообщает им какую-то дополнительную живость, – так разогреваемые ведьмою восковые куклы словно по-настоящему оживают, прежде чем в сердце им вонзится ведьмовская игла. Дневник я начинала не затем, чтобы поверять ему наблюденья за чужой болью и страданием. Ещё я опасаюсь, что когда-нибудь его нечаянно прочтут и неверно истолкуют многие страницы. По всем перечисленным причинам, и для духовной самодисциплины, я на время оставляю мой дневник.

Апрель

Я являюсь свидетельницей вещи настолько странной, что чувствую настоятельную потребность рассказать о ней, хоть и зарекалась не браться за перо, пока лучше не разберусь в себе и в происходящем. Моя кузина теперь уже так полна, так грузна, имеет вид настолько спелый, что, наверное, до родов совсем близко. Но при этом она не допустила даже минутного обсужденья своего положения, ни своего близкого будущего. Она точно окутала нас неведомыми чарами, никто из нас не осмеливается устроить ей нагоняй, заставить поделиться с нами тем, что очевидно для всех, но ею почему-то «скрывается». По словам батюшки, он несколько раз подводил её к разговору, и каждый раз она отворачивала в сторону. Он хотел бы ей сказать, что мы рады этому ребёнку, что ребёнок – как и она сама – наш родич, кто бы ни был его родитель; мы готовы заботиться о его благе во младенчестве, и о его дальнейшем воспитании; ребёнок ни в чём не будет знать нужды. Отец рад бы это сказать, но как он сам признался, не может по двум причинам. Во-первых, она его устрашает – своим взглядом и всей своей повадкой удерживая от разговора о предмете; и хотя он морально даже обязан говорить о том с нею, он не может собраться с духом. И во-вторых, он не на шутку побаивается, не повредилась ли она рассудком. Не расщепилась ли её личность роковым образом на две половины, что она не дозволяет своей разумной, обращённой к людям половине узнать правду о своём скором будущем? И хотя отец надеется, что она подготовлена к своей участи, он в то же время опасается нечаянно разрушить её хрупкий покой – она может совершенно отторгнуться от нас, впасть в отчаяние и довести до гибели и себя и ребёнка. Отец обращает к ней маленькие милые знаки добра и привязанности, и она их принимает грациозно как должное, словно какая-нибудь принцесса; она охотно беседует с отцом о фее Моргане, Плотине, Абеляре и Пелагии, будто желая наградить его за «услуги». Её ум ясен и жив как никогда, слова блестят и искрятся. Мой бедный батюшка – возможно, как и я – ощущает в себе самом подступающее безумие, когда, по следу любимых мыслей и из вежливости, погружается в слишком уж бесплотные и софистические споры, с комментированием текстов, с декламациями стихов, – тогда как на деле надлежит говорить о том, что вот-вот явится на свет во плоти и потребует практических шагов.

Я сказала ему, не настолько уж Кристабель несведуща о своём состоянии: раз её платья умело расставлены, по талии и под мышками, умными, тщательными, неприметными стежками. Он отнёсся к моим словам с сомнением, мол, не работа ли это Годэ, и мы решили, коль у нас самих недостаёт смелости и твёрдости говорить начистоту с Кристабель, выспросить по крайней мере у Годэ всё, что той известно; может быть – даже вполне вероятно – Годэ, в отличие от нас, удостоилась откровенности Кристабель?.. Но моя няня отвечала, что, нет, портновская работа здесь не её; более того, мадемуазель всякий раз, как Годэ намёками предлагала свою помощь, переводила разговор на другое, словно действительно не понимая. «Она пьёт мои питательные отвары, но будто лишь затем, чтобы мне потрафить», – сказала Годэ. И принялась нам объяснять: известны случаи, когда женщины решительно отказываются признать своё состояние и всё же имеют роды столь же благие и лёгкие, как стельная корова в амбаре. Но бывают и другие женщины, прибавила Годэ уже более сумрачным тоном, которые на сносях изнурят, измучают себя душевной борьбой и в исходе кто-нибудь да гибнет – или роженица, или младенец, а то и вместе. Годэ велела всё предоставить ей, она, мол, узнает по верным признакам, что Кристабель приспел срок родить, и даст ей успокаивающее питьё, а позже, в нужный час приведёт Кристабель в разумение. По-моему, Годэ владеет мерилом большинства людей, как женщин, так и мужчин, по крайней мере в том, что касается их животных, инстинктивных начал.

Однако принадлежит ли к этим людям моя кузина Кристабель?..

Мне приходило на мысль написать ей письмо, вдруг как чтение дастся ей легче, чем трудный разговор; в письме взвешенными словами указать наше знание и наши страхи, пусть поразмыслит в одиночестве. Но что сделать с письмом? вручить, подбросить под дверь? И как она к этому посланию отнесётся?..

Четверг

Всё это последнее время она со мною по-своему очень добра, принимается обсуждать то одно, то другое, вызывается прочесть мои сочинения; я также нечаянно узнала, что она секретно вышивает мне подарок, чехольчик для моих ножниц: павлин с распущенным, глазастым хвостом, исполненный шёлковыми зелёными и синими нитками. Но я уже не могу испытывать к ней былого расположения: потому что она для меня закрыта, удерживает в тени то, что важнее всего, потому что она заставляет меня – из гордости или безумия! – жить в лживом молчании.

Сегодня выдался погожий день, мы сидели в саду под цветущими вишнями, беседовали о поэзии, и она стряхивала падающие вишнёвые лепестки со своей большой юбки с самым беззаботным и беспечным видом. Она говорила о фее Мелюзине и о природе стихотворного эпоса. Она хочет написать эпическую поэму-фантазию, основанную не на исторической истине, а на истинах поэзии и воображения – подобную «Королеве фей» Спенсера, или поэмам Ариосто, где душа художника свободна от оков исторических фактов и действительности. Она полагает, что причудливое повествование – лучший жанр для женщин. Причудливое романтическое повествование – вот та заветная страна, в которой женщины могут с полной свободой выразить свою подлинную природу, страна, подобная острову Сэн или волшебным холмам Сид – страна, конечно же, находящаяся не в нашем бренном мире.

Только в этом причудливом жанре и можно примирить два противоположных начала женской души, говорила Кристабель. Я спросила, какие же два начала, и она ответила: мужчины всегда воспринимали женщин как двоесущных созданий: Женщины – это и демоны-обольстительницы, и невинные ангелы.

«Все женщины таковы, имеют двойную сущность?» – спросила я.

«Я этого не говорила, – отозвалась Кристабель. – Я сказала, что такими их видят мужчины. Кто знает, какова была Мелюзина в своём свободном, благом состоянии, когда ничьи глаза не смотрели на неё?..»

Она начала вдруг говорить о рыбьем хвосте и спросила, знаю ли я сказку Ганса Христиана Андерсена о Русалочке, которая хотела понравиться принцу и сделала так, что хвост её раздвоился на пару ножек, но за это отдала ведьме свой голос, а принц женился на другой. «В хвосте была её свобода, – объяснила Кристабель, – а когда она шла ногами, ей было так больно, будто она ступала по острым ножам».