Обладать - Антония Байетт

Неправда! Со мной ты ведешь себя иначе, чем с моим отцом! – чуть не воскликнула я, но сдержалась. Вместо этого я сказала:

«Возможно, ты не доверяешь женщинам. Что ж, это твоё право ».

«Было время, я им доверяла … – она оборвала фразу; потом проговорила зловеще, словно какая-нибудь древняя Сивилла: – Но привело это к беде. К большой беде».

Я пошла ещё быстрее. Минуту спустя Кристабель, запыхавшись, сказала, что у неё колет в боку и что она лучше вернётся. Я спросила, не проводить ли её до дома. Спросила нарочно таким образом, чтобы гордость не позволила ей согласиться, и, конечно, она сказала, что дойдёт одна. Я властно положила руку на голову Псу Трею, приказывая ему остаться, и он остался. Она повернулась и, приложив левую руку под ребро, склонив голову под ветер, с каким-то трудом зашагала обратно. Я молода, снова подумала я (здесь бы мне ещё добавить – «и зла»). Я смотрела с улыбкой, как она удаляется. В глубине души я желала, чтобы всё вернулось на прежний лад, чтобы Кристабель не выглядела столь жалко, как в мелодраме, однако я лишь улыбнулась и пошла дальше; разве я виновата, что сильна и молода?..

Примечание Арианы Ле Минье:

Здесь я пропустила несколько страниц, рассуждения Сабины становятся поверхностными и изобилуют повторами. Я не стала их для вас фотокопировать. Если захотите как-нибудь после посмотреть всё целиком, милости прошу. А пока прилагаю копии следующих страниц, начиная с ночи Рождества.

Рождественская ночь 1859 г.

В полночь мы все отправились в церковь к рождественской мессе. Мы с отцом всегда бываем в церкви на Рождество. Мой дед, тот ни за что не вошёл бы в церковь, это противоречило его республиканским и атеистическим принципам. Не уверена, что религиозные воззрения отца пришлись бы по вкусу нашему кюре, вздумай отец обсуждать их с ним, но отец не станет смущать священника. Я знаю, что отец глубоко верит в преемственность жизни человеческого сообщества, нашего бретонского народа, а Рождество со всеми его смыслами и атрибутами, древними и новыми – неотъемлемая часть жизни бретонцев.

Она говорит, что у себя в Англии принадлежит к англиканской церкви, но здесь, в Бретани, на родине своих отцов, склоняется к их вере, бретонской разновидности католичества. Кюре наверное бы удивился, узнай он о её образе мыслей, но он, кажется, рад видеть её у себя в храме и уважает её одиночество. Она ходила к храму всё чаще и чаще во время рождественского поста и, подолгу стоя на холоде во дворе, смотрела на фигурки у основания кальвария [143], с таким трудом высеченные из неподатливого гранита. Внутри нашей церкви имеется хорошая фигура Св. Иосифа, держащего под уздцы осла, на пути в Вифлеем (церковь посвящена Св. Иосифу). Отец говорил по дороге о том, как в нашем краю животные в хлеву обретают речь в ночь Рождества, когда целый мир, в состоянии первобытной невинности, примиряется со своим создателем, так же, как это было в дни первого Адама. Кристабель заметила, что поэт-пуританин Мильтон, напротив, превращает момент Рождества в момент смерти Природы, во всяком случае, он придерживается старой традиции, согласно которой греческие путешественники слыхали в ту ночь, как языческие святилища возгласили: «Плачьте, плачьте, умер великий Пан». Я молчала. Мы вошли в холодную церковь. Отец снял свой плащ и накинул Кристабель на плечи, и повёл её в сторону алтаря, я смотрела и думала – спаси, Господи, мою грешную душу! – вот, должно быть, прообраз будущих событий в нашей жизни…

Всегда бывает очень красиво, когда в Рождество, в ознаменование нового мира, нового года, новой жизни зажигают свечи. Наша маленькая церковка с её грузными сводами имеет нечто общее с тою пещерой, в которой столь часто на картинах изображается рождение Иисуса. Люди кругом преклоняли колена и молились, пастухи и рыбаки. Я тоже встала на колени и попыталась обратить мои смятенные мысли в мысль милосердную, благую и молитвенную. Я стала молиться, как обычно, о том, чтобы люди по-доброму относились к убеждениям моего отца, который соблюдает религиозные праздники лишь потому, что видит в них всеобщие праздники жизни и природы – например, Рождество, считает он, возвещает зимнее солнцестояние, поворот земли к свету. Кюре побаивается моего отца, знает, что надо бы поднять голос против неверия, но не осмеливается.

Я заметила, что Кристабель не встаёт на колени, но чуть погодя она всё-таки опустилась на пол, как-то очень медленно и осторожно, как будто у неё кружилась голова. Когда мы снова уселись на скамью – свечи уже горели, – я взглянула на Кристабель: как она себя чувствует теперь? – и поняла! Она сидела на краю скамьи, слегка откинувшись назад и прислонив голову к колонне, глаза закрыты, губы плотно сжаты, лицо выражает усталость, но не смирение. Она помещалась в тени, сумерки укрывали её, но я видела, что она бледна. Руки у неё были под животом, и по какому-то особому повороту тела, по какому-то древнему оберегающему положению этих рук, я вдруг явственно узрела то, что она таила столь долго, и что мне, исконной деревенской обитательнице, хозяйке дома, следовало бы разглядеть давным-давно. Слишком многих женщин я видела сложившими руки вот так, никакой ошибки быть не может. И когда она сидит, откинувшись назад, ясно видно, что она полна. Итак, она действительно явилась сюда, к нам, в поисках убежища, пристанища. Многое – если не всё – теперь объясняется.

Годэ – та знает. Она необычайно приметлива и сведуща в этих делах.

И отец, наверное, знает, давно уже знал, чуть ли не до её приезда. Он испытывает жалость, и желание защитить Кристабель, теперь я это осознаю; а я приписывала ему чувства, которые не существовали, кроме как в моём воспалённом воображении!..

Что мне теперь делать? что сказать?

Декабря 31-го

Очевидно, я так и не осмелюсь с ней объясниться. Во второй половине дня я поднялась к ней в комнату с подношением – ячменным сахаром – и с книжкой, которую взяла у неё почитать в прежние времена, до того как начала злобиться. Я сказала:

«Прости, что я вела себя так вздорно, кузина. Я многое понимала неправильно».

«Вот как? – отозвалась она не слишком милостивым тоном. – Что ж, я рада, что недоразумению конец».

«Теперь мне известно, как обстоит дело, – продолжала я. – Я хочу тебе добра, хочу помочь».

«Известно, как обстоит дело? – медленно переспросила Кристабель. – Ты полагаешь, мы можем знать о своём ближнем? Ну и как же по-твоему, Сабина, со мною обстоит дело? »

И она уставила на меня своё матовое лицо со светло-зелёными глазами, вызывая на словесный поединок. Интересно, если бы я произнесла слова, застрявшие у меня в горле, если б я отважилась, что бы она сделала, что бы возразила? Я знаю, знаю про неё правду; но я зачем-то принялась запинаясь бормотать, что, мол, неверно выразилась, что в последнее время мучила её, сама того не желая. Она по-прежнему молча смотрела на меня; я разрыдалась.

«Дела мои не столь уж плохи, – сказала она. – Я взрослая женщина, а ты девушка, капризная и по-юному неуравновешенная. Я могу сама о себе позаботиться. Я не желаю твоей помощи, Сабина. Но я рада, что в тебе больше нет ярости. Ярость вредит духу, как я убедилась на собственном горьком опыте».

Я почувствовала: она видит меня насквозь; всё это время она прекрасно понимала мои страхи, подозренья, мою неприязнь; и она решила меня не прощать. Тут уже я снова рассердилась и, всё еще всхлипывая, вышла из комнаты. Она заявляет, что помощь ей не нужна, но ведь она уже попросила о помощи и получила её; поэтому она и здесь. Что же будет с нею дальше? Что станет с нами всеми? С ребёнком? Может быть, мне поговорить с отцом? Кристабель по-прежнему напоминает мне замёрзшую змею из басни Эзопа, которую опасно греть на груди. Фигура речи может сохранять власть над нашим воображением, даже когда перестаёт быть уместной. И кто же тогда из нас двоих змея? Но она смотрела таким студёным взглядом… Я начинаю задумываться, вполне ли она в рассудке.

[144]

Сегодня я наконец решилась поговорить с отцом о положении кузины Кристабель. Два или три раза я собиралась это сделать, но что-то мне мешало. Может, я опасалась, что отец тоже немилостиво отнесётся к моему «вмешательству»? Однако это молчание, недосказанность лежит между нами… Я подождала, пока Кристабель уйдёт в церковь; смотрела ей вслед из окна: да, теперь уж любой мало-мальски опытный глаз разглядит её состояние. Она слишком мелкого телосложения, чтобы скрыть живот.

Войдя к отцу, я сказала сразу же, с порога – чтоб ничто не сбило, не отвлекло меня:

«Батюшка, я хочу поговорить с тобой о Кристабель».

«Да, я заметил с огорчением, ты стала выказывать ей меньше приязни, чем прежде», – отозвался отец.

«Что до моей приязни, по-моему, она в ней не особо нуждается. Но всему виной недоразумение. Я стала было думать, она становится тебе слишком близка, так что мне… мне уже не остаётся места».