Тучи идут на ветер - Владимир Васильевич Карпенко

Смежила веки, сморенная голодом и тревогой. Вскинулась от кочетиного крика; в самое ухо заорал — знать, забрался на чаканный гребень навеса. Не раздумывая, разворочала логово, выглянула; яркий свет стеклом резанул по глазам. Ссунулась с приклада. Выбирала из козьего платка устюки, стряхивала юбку, кофту.

На лай черномордой белой шарки из кухни высунулся парнишка в ситцевой рубашке в полоску. Потирая стриженную овечьими ножницами голову, насупленно оглядывал невесть откуда явившуюся пришлую. Побирушка, так нет — одежда справная. Не мотается за плечами и латаная торба.

— Маманька дома?

Собственного голоса не узнала Махора. От одной думки, какие она должна произнести слова, в лицо кинулась кровь. Косясь на настырную собачонку, норовившую ухватить за подол, силком выдавила:

— Христа ради, подай водички, хлопчик… А коли найдется… и корочку хлеба…

Парнишка вскинул голову на скрип чуланной двери, обрадованно закричал:

— Ма! Побирушка вота…

От куреня подходила казачка. Разодетая. В шерстяной зеленой юбке, в гусарах и ярко-красной блузке с коротким рукавчиком. Сцепив под грудью голые до бесстыдства руки, встала поодаль. Не торопилась расцепить крашеных губ — шевелила подведенными печной сажей кончиками бровей.

В тугой комок сжималась Махора. Не знала, куда девать порожних рук, вздутого живота. Даже рада, что под ноги кидается шарка, лишь бы уйти от обжигающих глаз.

Чуя настроение хозяйки, собака и вовсе вылазила из кожи. Топорща загривок, смелее подступала к волнующему пахучему краю чужой юбки; уже не лаяла, а сипло хрипела, скаля гнутые острые зубы.

Сжалился парнишка. Схватил с завалинки кнут, опоясал ее поперек. Взвизгнув, втягивая под задние ноги хвост, она кинулась за сарай.

Повела казачка дебелым плечом: проходи, мол, в кухню, выставилась. Сама вошла первая. Скрипя гусарами по смазанной доливке, резко, угловато поворачивалась от плиты к стенному поставчику. Грохнула деревянную солонку об стол; пошвыряв в поставчике, достала обгрызанную ложку. Хлеб не резала — отломила, втыкая в подгорелую корку большой палец. До краев наполнила обливную чашку загустелой лапшой, круто отдающей гусиным потрохом. Сцепив опять руки, кивком указала: ешь!

Махора несмело придвинулась. Задерживая дыхание, зачерпнула ложкой, с полпути вернула ее в чашку — рот перекрестить забыла.

— Уж думала, нехристь… Ну, ешь, ешь.

Сглотнула Махора клубок слюны.

— Что ж эт, побираешься, а сама вона, вздулась. Навроде почки на ветке. Вот-вот лопнешь. Либо и мужик где есть, а?

Не отрываясь от чашки, Махора мотнула головой: понимай, мол, как знаешь. Хозяйку неопределенность не устроила, потребовала ответа ясного:

— Мужик-то где же?

— Нема… Одинокая.

— Выходит, без венца забрюхатела. Так, так…

Непонятно: осуждала или жалела? Выпроводив сынишку за калитку, продолжала расспросы:

— Пристанище имеешь али так, меж двор?

— Возле добрых людей…

По проулку — топот копыт. В дверь заглянул парнишка. Быстро-быстро забегал зелеными глазами.

— Ентот дяденька веселый проскакал, что ночевал у нас в горнице. Губа еще верхняя у него чудная, похоже как у зайца. И те калмыки с им…

— Остановились возле кого?

— У батюшкиных ворот. Там офицер ихний поселился.

Казачка, меняясь в лице, двигала бесцельно по столу солонку.

— Ну, будя, девка… По-нужному я должна зараз кликнуть тех казаков. Но… не сучка же ты. Понимаю, сама ить мать… Словом, с брехней своей дальше моей калитки тебе не уйти. Доедай, доедай. Чего уставилась? Жинку какого-то важного краснюка шукают. Ховается у нас в хуторе. Другие сутки уж… Чижолая баба, на сносях.

Сообщая вести, достала из поставчика начатую хлебину.

— Вот, возьми. Ни слухом ни духом не зрила я никого. Как явилась, таким путем и убирайся с базу. А то постоялец мой, гляди, явится. Ваш, хуторной…

Выкатываясь задом из кухни, Махора никак не могла засунуть в пазуху под ватную кофту хлеб. Кланяясь, роняла на пятнистые от матежей щеки ядреные слезы — благодарила.

Казачка подперла жердиной за собой кухонную дверь. Нарочно не оглядывалась, чтобы не видать, к какому плетню направится пришлая. Строго окликнула собаку, с лаем кинувшуюся было в леваду:

— Бельчик, не сметь!

Укрепила костяной гребень, удерживавший на затылке узел каштановой косы, вышла за калитку.

Постоялец ввалился в курень за полночь. Не зажигая света, гремел коваными каблуками, разувался. Сквозь дощатую перегородку слышно, как сбрасывал ремни, одежду. Скрипнул стул — уселся, знать, курить. Погодя зашлепали босые лапы по горнице. Вот, у занавески, отделявшей боковушку от передней, затихли.

— Васена, спишь?

— А то? Вторые петухи проголосили…

— Задёржка вышла… Скажу что тебе…

Сидорка присел на кровать. Нащупал поверх одеяла ее руку, уложил к себе на колени. Поглаживая шершавой, провонявшей конским потом ладонью гладкую кожу, воркующе нашептывал:

— Посметюшка моя… расписная краля… Уж