Русская литература первой трети XX века - Николай Богомолов

Р.В. Дуганов предположил, что в стихотворении Вяч. Иванова «Послание на Кавказ», написанном (по датировке Н.В. Котрелева, на которого здесь Дуганов ссылается) в начале апреля 1912 года, речь идет о разговоре с Хлебниковым, приехавшим в то время из Москвы в Петербург. Напомним стихи Иванова:

Обедаем вчера на Башне мирно:Семья, Кузмин, помещик-дилетант(Теодицей тончайших рукодельник,А сердце — воск и ярая свеча);Да из птенцов юнейших МусагетаИдеолог и филолог, забредшийРазведчиком астральным из Москвы, —Мистической знобимый лихорадкой(Его люблю, и мнится — будет онСлавянскому на помощь Возрожденью...)

По их поводу автор книги пишет: «В этом беглом наброске, кажется, можно узнать Хлебникова. (Надо ли говорить, что упоминаемый здесь Мусагет — несомненно Аполлон Водитель Муз, а не издательство «Мусагет», к которому Хлебников не имел ни малейшего отношения?). И если оставить в стороне некоторые «астральные» и «мистические» излишества стиля, портрет молодого поэта на первый взгляд вполне благоприятен»[820].

Против такой гипотезы весьма резко выступил А.Е. Парнис, посвятивший вопросу об «идеологе и филологе» развернутое примечание в статье «Вячеслав Иванов и Хлебников». Его аргументы: «1) Нет никаких сведений, что Хлебников весной (до мая) 1912 г., когда было написано «Послание», приезжал из Москвы в Петербург <...> 2) в тексте «Послания» нет не только прямых, но и косвенных признаков или атрибутов, характеризующих поэта-футуриста». В качестве гипотезы о личности интересующего нас персонажа Парнис называет Андрея Белого, «который жил на «башне» с 21 января по 28 февраля 1912 г. <...> Наша догадка подтверждается дневниковой записью М.А. Кузмина об обеде на «башне», состоявшемся 24 февраля. На нем присутствовали, кроме семьи Вяч. Иванова и автора дневника, А. Белый, С. Троцкий («помещик-дилетант») и поэт А.Д. Скалдин (любезно сообщено Н.А. Богомоловым). Вероятно, именно этот обед и участие в нем «гостя из Москвы» Андрея Белого и описал Вяч. Иванов в своем «Послании»»[821].

Упоминание имени информатора заставляет именно нас окончательно прояснить обстоятельства занимающей двух (а может быть, и не только двух) исследователей встречи.

20 марта 1912 года Кузмин занес в уже упоминавшийся выше дневник такую весьма краткую, но в свете данных обстоятельств значительную запись: «Был дома, кажется, переводил. Что еще? да ничего, кажется. Приехал Нилендер. Пришел бывший ученик Вяч<еслава>, цирковой борец, с племянником из Ярославля. Забавно, будто Александрия».

Как раз встрече с бывшим учеником, сделавшим своим «рукомеслом» профессиональную борьбу и отведено наибольшее место в послании Иванова. Стало быть, обе прежние гипотезы о московском госте следует отвергнуть и назвать его настоящее имя — Владимир Оттонович Нилендер, действительно филолог, поглощенный мистикой, переводивший орфические гимны, и один из тех, кто образовывал младшее поколение первых «мусагетовцев».

Р.В. Дуганов справедливо заметил, что «астральные» и «мистические» мотивы, связанные с московским гостем, вряд ли могут быть применены к Хлебникову (хотя тут есть несколько осложняющих дело обстоятельств[822]), но о мистических интересах Нилендера вполне определенные данные могут быть добыты.

Он был представлен Иванову Анной Рудольфовной Минцловой. 29 октября 1909 года она ему сообщала: «Ко мне пришел один студент-филолог, который с огромной страстью и вдохновением весь ушел в «орфические гимны», перевел несколько из них, занят исследованием о них (научным) и теперь пришел ко мне с большим <1 слово густо зачеркнуто> — Пришел Белый очень точно, в час и минуту условленную — — окончу это письмо сегодня ночью, после его ухода — — —.

Но об этом студенте, с которым мы сегодня так много говорили о Гекате, я Вам еще должна написать и рассказать. Он собирается ехать в Петербург, специально к Вам, чтобы переговорить с Вами о Греции, о греческой лирике и об орфических гимнах к Гекате — — в особенности...»[823] И впоследствии имя Нилендера не раз встречается в письмах Минцловой к Иванову именно в филологическом контексте: то она занимается с ним греческим языком, то упоминает (со слов Н.П. Киселева) о его «занятиях по филологии»... О вполне доверительных его отношениях с Ивановым свидетельствуют и сохранившиеся, хотя немногие и относящиеся преимущественно к более позднему времени письма[824].

Впрочем, наиболее прямое свидетельство об интересующем нас периоде находим в письме Нилендера к Андрею Белому в Брюссель: «Сижу безвыходно на Башне третий день. <...> Познакомился с Кузьминым <так!>, который оказался преотдохновительнейшим человеком. <...> Я вхожу здесь во все мелочи — в Троцкого, в стихи Ахматовой, говорю со всеми, кто бывает, и выслушиваю все». Отметим, что далее речь в письме идет и о стиле разговоров с Ивановым, который вполне может быть назван соответствующим тому, что описано в стихотворении: «Я сошелся (по крайней мере, — я шел) с Вяч. Ивановым — и у нас были с ним не только интимные разговоры, но и философские споры. Мне нравится, что он так впивается в меня; я люблю его; но глаза у меня спокойны: с ним борешься постоянно решительно за все, а порою и против него всего»[825].

Отметим, кстати, что и склонность к «идеологизированию» была у Нилендера ранних лет весьма отчетливой. Хороший образец этого представляет собою его недатированное письмо к Белому, написанное после чтения статьи последнего «Ибсен и Достоевский» (Весы. 1905. № 12; тот же номер вышел как январский за 1906 г., и именно в этом виде его читал Нилендер).

Несомненно, отношения Иванова и Нилендера — тема для серьезной научной разработки[826], равно как и еще две проблемы: первая — не отразились ли все же некоторые черты облика Хлебникова в портрете московского гостя (и не «узнал» ли сам он себя в нарисованном Ивановым портрете), а вторая относится к категории историографических и касается настоятельной потребности в реконструкции идеологических концепций младших «мусагетцев». Но краткую заметку о возможности встречи Хлебникова со своим учителем следует закончить, решительно эту возможность в данном случае отвергнув.

3. Один из источников «Анекдотов из жизни Пушкина» Д. Хармса

В известных нам комментариях и замечаниях по поводу знаменитого хармсовского цикла[827], кроме самых общих рассуждений о природе его комизма и указаний на сборники анекдотов, относящихся как к Пушкину, так и к другим столь же популярным персонажам русской литературы и истории, нет указаний на конкретные источники текстов. Однако, как представляется, существует вполне реальный источник всех хармсовских анекдотов из жизни Пушкина, затерянный в довольно редком издании начала века. Повествование это озаглавлено «Пушкин в деревне»: «Поэт А.С. Пушкин в деревне дурачась садился задом наперед верхом на клячу, в каком-то смешном костюме, делал дурацкую рожу, и мальчишки бегали за ним, кричали: "у-у-у!" и дергали за ноги»[828].

Оставляя в стороне вполне возможные разыскания относительно личности неизвестного автора записок (из текста ясно, что он служил по инженерному корпусу и названы имена некоторых его родственников), а также вполне очевидные параллели с хармсовским текстом, отметим стремление автора «Анекдотов» к осознанному пародированию не только определенного типа сознания, зафиксированного и гоголевским «Ревизором» (что точно отмечено в работе В.Н. Сажина), и известным анекдотом, пересказанным самым Пушкиным, но прежде всего к воссозданию реального типа литературных текстов, порожденных особой жизненной ситуацией: человек, находящийся в неблизком контакте со знаменитостью. Хармс как бы достраивает, доводя до абсурда, целую линию мемуаристики. Проблема достоверности мемуаров как исторического источника и возможностей их использования в этом качестве[829] превращается в издевательское переиначивание самого трепетного отношения к пушкинской биографии, и при этом Хармс — полагаем, вполне расчетливо — встраивал свои анекдоты в реальную цепь воспоминаний о Пушкине, начинающуюся официально признанными мемуарами, доходящую до «Пушкина в деревне» и продолжаемую «Анекдотами из жизни Пушкина». И в этом смысле нельзя не признать, что псевдо-хармсовские анекдоты из жизни русских поэтов и писателей, в первоначальном, дофольклоризованном варианте именовавшиеся «Веселые ребята»[830], отличаются от реального хармсовского текста гораздо более, чем это кажется на первый взгляд.