На берегах тумана - Федор Чешко

Нор не видал маэстро больше полутора лет (или двух с половиной — бесам бы на забаву отдать проклятую Прорву с ее невообразимыми выходками!) и теперь ужаснулся его сутулой спине, морщинистым дряблым щекам и поселившейся в глазах пустоте. Ведь не старик же еще, не пожилой даже, а как сдал... И щуплый, до неприличия конопатый парнишка, сидящий рядышком с господином виртуозом, тоже какой-то неприкаянный, нахохленный. Новый ученик, что ли? Явно, они вместе пришли, к тому же у мальца под мышкой зачехленная арфа... Так зачем это маэстро и себя, и его сюда приволок?

А гости всё неистовствовали. От воплей гудели стены, в глазах рябило от дергающихся голов и машущих рук. Кого здесь только не было! Матросы в линялых куртках; вольные рыбаки — однообразно бородатые и с однообразными кольцами в облупленных носах; коптильщики с коричневыми от въевшегося жира руками и лицами; ремесленники; торговки; напомаженные красавицы из нескучных квартир, присланные хозяевами в надежде на барыши... Во, и даже квартальный здесь! Метались огни жарких десятисвечий, желтые блики и черные хлопья копоти пятнали потные лбы, из-за мельтешащих по стенам теней толпа казалась вдвое большей, чем на самом деле, хотя уж куда там больше — лучше бы меньше она казалась, да не вдвое, а позначительней...

Парень понимал, что слишком долго он торчит на пороге, но никак не мог принудить себя шагнуть, слиться с этим многолюдьем, которое запросто может не отпустить на волю простака, решившегося хоть на миг стать его частью. Бес знает, сколько лишних мгновений простоял Нор, изо всех сил прижимая к себе скрипку, старательно не замечая приглашающих взмахов дядюшки Лима. И бес знает, сколько бы он еще простоял вот так — дурак дураком, — если бы вдруг не сообразил, что боится.

С десяток услужливых рук подняли его и водрузили на разливочный столик, по полу разлетелись осколки стаканов и кружек, но их грохот с лихвой искупило бренчание посыпавшихся к ногам Сатимэ медяков. А рев немного притих, и сквозь него явственно прорезались требовательные крики:

— "Вдовушка в купальне"! Слышишь?! Пой «Вдовушку»!

— "Бравый парень с Побережья"!

— Нет, «Красотка и людоед»! «Красотка и людоед»!

Нор нетерпеливо рванул струны; пронзительный, почти сердитый вскрик старой ворчуньи утихомирил вопли и гам лучше, чем вылитая за борт бочка рыбьего жира утихомиривает бесчинство штормовых волн. Впрочем, начать пение не удавалось еще довольно долго, потому что несколько могучих глоток чересчур рьяно домогались от прочих гостей тишины.

Парень опустился на корточки (под носками сапог хрустнула битая глина), исподлобья глянул в ждущие нетерпеливые лица. Много лиц. Множество. Все-таки жизнь лишена смысла и справедливости, а тесьму человеческих судеб сплетают гнуснейшие из бесов. Все эти люди, небось, и под угрозой отлучения не согласились бы слушать Крело; и Рюни сберег от стольких несчастий вовсе не он... Так почему же, почему?.. Эх, самая глупая глупость спрашивать, когда знаешь: ответить не сумеет никто, даже сама Рюни. Разве только Ветра — на то они и всемогущие, чтобы все мочь, — но их ответам цена известна...

Парень плотно зажмурился, тряхнул головой, да так, что аж в затылке хрустнуло. Ладно, хватит. Вышвырни из души черноту, выплесни ее на этих, пришедших. «Вдовушку» им захотелось? Поржать и на Торжище можно, тамошние плясуны горазды веселить дураков. А уж если пожаловали слушать Певца Журчащие Струны, так должны были приготовить уши для настоящего...

Он тихонько погладил скрипку, и гулкое дерево отозвалось спокойным протяжным стоном.

А будущего не будет, а прошлое догорело,

И память нам пудрит веки прозрачной горькой золой.

Судьба прошмыгнула мимо. Мы смотрим ей вслед несмело,

Но след этот еле виден — он слизан туманной мглой.

А радость столкнет с порога, запрет за нами ворота,

И мы побредем сквозь серость, оскальзываясь в грязи.

Терзая сердца надеждой у каждого поворота,

Но прежнее не воскреснет — хоть жди, хоть плачь, хоть грози.

А кончится все как надо. Настанет последний вечер,

Сигнальный рожок проплачет чуть слышный короткий зов,

Корабль отвалит от пирса, закат качнется навстречу,

И мачты упрячут стройность под саваны парусов.

Нет, нынче решительно все получается не так, как раньше. Конечно же, толпа не молчала (толпа вообще не умеет молчать). И оборвавший пение Нор потупясь слушал покашливание, поскрипывание, мучительные вздохи, кряхтение, невнятное бормотание...

Ничего похожего на привычный восторг. Недоумение, обида — вот что мерещилось парню в этом глухом, неуловимо крепчающем гуде, похожем на бурчание исполинского брюха легендарного морского страшилища.

Парень растерянно огляделся, увидел вытянутое, бледнеющее лицо Сатимэ, мрачную ухмылку клавикорд-виртуоза, какую-то полузнакомую драногубую рожу, скалящуюся в непонятном злорадстве... А кто-то опять неуверенно требует «Вдовушку», кто-то громко жует, брызгая мясными слюнями и гаденькими словечками... А двое-трое проталкиваются к дверям.

Неужели так плохо было спето? Или они не поняли? Рюни не видать, то ли забилась куда-то, то ли вовсе ушла от его позора... Так что же, действительно, взять и спеть им «Вдовушку»? Ведь могут и заведение разнести...

— Почтеннейшие господа! Не желаете ли вы порадовать уши забавной песенкой про красотку и людоеда?

Смилуйтесь, всемогущие, да это же распахнул пасть конопатый сопляк, пришедший с клавикорд-виртуозом! Он уже успел влезть на стол, стоит в рост — губы бледные, трясутся от страха, потому что все смолкли и пялятся на этого невесть откуда взявшегося выскочку, удивляясь его нахальству. А выскочка как нельзя лучше сумел воспользоваться мгновением тишины и всеобщим вниманием.

Как он играл! Что вытворяли со струнами его исцарапанные грязные пальцы! И то сказать — пальцев-то у него десять... Грызя губы, Нор слушал, как чужая глотка выводит им самим когда-то выдуманные рулады, и завидовал, завидовал, зло, до слез, до кровавых пятен на скулах. Струны — пусть, раньше он и сам мог не хуже, но голос... Вот чего нет и никогда не было у Нора: голоса.

А гости уже напрочь забыли о Норе, о непонятой ими песне. Гости веселились; они подвывали, они дружно гикали в такт; некоторые с восторгом подхватили напев:

...Позабудь хоть на миг про обед, людоед.

Я сейчас расшнурую атласный корсет,

Скину юбку, что ножки скрывает.

Погаси свой костер, не грози мне котлом.

Пораскинь-ка ленивым дикарским умом:

Я куда аппетитней сырая.

Да оставь ты в покое топор, дурачок!

Вот гляди, расстегнулся последний крючок,