По следам карабаира. Кольцо старого шейха - Рашид Кешоков

Переезд из гостиницы много времени не занял — вещей у них почти на было: что надо мужчине — пара чистых рубашек да смена белья, и уже после обеда в управленческой столовой, когда они вернулись на новое свое местожительство, Шукаев сказал Сугурову:

— Ближайшие два-три дня мы обойдемся без тебя, Арсен. Сейчас получишь командировку, смени свою форму на самую обычную — не очень новую и не слишком старую гражданскую одежду — и поезжай вечерним поездом в Махачкалу, а затем в Дербент. До отъезда побывай у Паритовых — узнай, к кому ездил завхоз театра… Еще раз — это тоже до отъезда, — сходи в драмтеатр, поговори с людьми, проверь все протокольные данные, которые собрал о нем в свое время Бондаренко.

Затем наведаешься в переулок Псыжский, дом 5. Возможно, ювелир Чернобыльский вернулся. И от него, и от Паритова здесь тебе нужно только одно: к кому они ездили в Дагестан, у кого бывали — адреса, фамилии, имена. Проверишь их всех… Я напишу письмо начальнику Дагуправления. Когда-то мы встречались в Москве, на курсах. Нужно проверить там по картотеке всех, у кого были с визитами Чернобыльский и Паритов. Возможно, это совпадение, что они оба туда подались, а, возможно, и нет. Словом, выясни, что сумеешь, — полная тебе свобода действий. Если понадобится больше трех дней, — телеграфируй или позвони.

— Есть. Я могу сейчас идти за командировочным удостоверением?

— Да. Я договорился с Гоголевым. Иди. А мы с Вадимом Акимовичем — в издательство.

Художник черкесского книжного издательства, довольно молодой, лет тридцати-тридцати двух щеголеватый мужчина с холеным лицом и манерами, претендующими на изысканность (он даже говорил как-то особенно, растягивая слова, несколько нараспев) усадил их по обеим сторонам огромного, как кровать, двухтумбового письменного стола, заваленного набросками, ватманом, раскрытыми книгами, баночками с гуашью и прочими рисовальными принадлежностями, и, картинно подперев подбородок согнутой в локте рукой с белыми пухлыми пальцами, заговорил:

— Мне сказал директор, кто вы, э-э… так что, понимаю, я полностью в вашем э-э… распоряжении. Чем могу служить, если не секрет?

— Секрет, — строгим тоном ответил Жунид. Ему сразу не понравился этот человек, который явно кого-то изображал, видимо, думая, что он, как представитель искусства, должен отличаться от простых смертных. — В том смысле секрет, что наш разговор должен остаться между нами.

— Ну, разумеется, разумеется э-э…. Простите, как вас величать?

— Можно по званию, — невольно повторяя суховатый тон Жунида, сказал Дараев. — Я капитан, мой коллега — майор…

— Прекрасно э-э… Я слушаю вас, товарищ майор.

Шукаев молча извлек из нагрудного кармана кителя пакетик и достал из него сложенный вдвое потрепанный, с наполовину смытыми буквами, оборванный и обгоревший по краям листок из книги.

— Посмотрите внимательно. Это — на черкесском языке, бумага сравнительно нестарая, значит, книга издана у вас не более двух-трех лет назад. Судя по отрывочным фразам, которые можно прочитать, — они не совсем стерты, — страница вырвана из детской книжки или хрестоматии. Вот здесь, сбоку, край какого-то рисунка — не то огромное крыло, не то лапа, не то еще что-то…

— В чем, собственно, моя миссия? — убрав со стола руки, точно боясь прикоснуться к лежавшему перед ним обрывку бумаги, спросил художник.

— Помогите нам установить, из какого издания этот листок, — сказал Дараев.

— Причем, имейте в виду, что дело связано с убийством, — жестко добавил Жунид. — Страница эта служила пыжом в патроне.

С художника в момент слетел весь его лоск, и надменно-скептическое выражение лица сменилось неподдельным испугом.

— Я что же… я, конечно… — он для чего-то встал, потер руки, опять сел и, взяв лупу, обычную принадлежность графика, работающего в технике первого рисунка или граттографии[44], принялся внимательно рассматривать листок.

Прошла минута, другая. Дараев вытер платком вспотевший лоб.

— Не припоминаете? — не выдержал он. Художник, не отвечая, еще несколько секунд изучал листок, потом торжествующе выпрямился и, захихикав, снова начал манерничать пуще прежнего.

— Вам повезло, э-э-э, дорогие мои. Вы напали на человека, которому не занимать зрительной памяти. А уж если рисунок — мой, так тем более. Я свой штрих узнаю из тысячи…

— Неужели вы?.. — Жунид с недоверием и надеждой посмотрел на художника. В эту минуту он был готов простить ему все — и франтоватую внешность, и чисто выбритые полные щеки, и покровительственный тон. — Неужели вы… вспомнили?

— Вспомнил — не то слово, — продолжал тот свои хвастливые разглагольствования, — Я просто узнал. «Родная речь» для IV класса черкесской школы. Издана год назад, примерно в августе сорокового. Да… год назад… подумайте — еще войны не было…

— Вы нас простите, — сказал Жунид, — великое, конечно, вам спасибо, но… но мы должны иметь хрестоматию, чтобы не было и тени сомнения.

— О! Понимаю, понимаю, э-э. Одну минутку, — он вскочил, походкой балерины на пуантах прошествовал через всю комнату и открыл книжный шкаф. Поковырялся в нем, брезгливо отставляя мизинец, когда рука его касалась пыльных корешков книг.

— Вот, пожалуйста!

Жунид взял учебник, стал лихорадочно листать.

— Позвольте… Так, дальше, дальше — вот! Видите. Принесите-ка ваш замызганный лист. Совпадает? Совпадает. Рисунок к басне «Орел и Курица». Это — огромное крыло, чувствуете? Остальное сгорело.

— Чувствую.

— Честно говоря, мы не надеялись на такую удачу, — с восхищением сказал Дараев. — Память у вас действительно редкостная.

Прощаясь, Жунид уже безо всякого предубеждения пожал вялую белую руку художника. «Вот и верь после этого первому впечатлению, — подумал он. — Так, вроде бы, скользкий какой-то, а дело свое, видимо, знает неплохо…»

— Что теперь? — спросил Вадим Акимович, когда они вышли из издательства и присели на скамейку в сквере напротив. — В адресное бюро? Но там нет сведений, в каком классе учится тот или иной ребенок.

— Да, ты прав, — озабоченно ответил Шукаев. — И все же мы должны что-то придумать. Что, собственно, нам нужно? Нам необходимо выяснить, у кого из четвероклассников Черкесска в «Родной речи» вырвана страничка. Так?

— Нет. Не так. У кого из пятиклассников. Хрестоматия выпущена на сороковой-сорок первый учебный год, а он уже кончился. Значит, этот ребенок уже в пятом.

— Хорошо. Согласен. А что, если мы… — Жунид потер лоб — жест, который везде и у всех означает одно и то же. — А что если…

— Ну?

— Не нукай. Я знаю, что делать. Ты побываешь во всех десяти школах города, в каждой из них — примерно по три — по четыре пятых класса, значит, четыреста детей. Свяжешься с учителями, пусть соберут ребят на обмен учебников в определенные дни. Скажем, сегодня — пятые классы. У них там такой порядок — прошлогодние учебники они сдают, новые или подержанные получают с денежной доплатой.

Пусть киоскер открывает каждую «Родную речь для IV класса на семьдесят восьмой странице, если она вырвана, — на заметку этого парня.

— Или девчонку.

— Что? Какую девчонку?

— Ты же не знаешь, кому принадлежит книжка — мальчику или девочке.

— А-а-а. Ну, да. Я не сообразил, о чем ты.

— Стареешь.

— Ну, пойдем, — вставая, сказал Жунид. — Кстати, у меня тоже есть новость.

— Какая?

— Третьего дня по моей просьбе были подняты дела за третье мая. По городу… В полдень с базарной площади был угнан мотоцикл с коляской.

Дараев укоризненно покачал головой.

— И ты столько времени молчал?

— Семен Дуденко занимался этим. Я не хотел тебе говорить, пока все не выяснено. Чего зря болтать. Похитителя не нашли. Машина была брошена на шестом километре…

— То есть в десяти-пятнадцати минутах ходьбы от опушки леса, где Итляшев встретил тех троих?

— Да, и если мы с тобой правы, они добрались к мосту раньше, чем туда приехали на подводе Барсуков и Кумратов. Где-то в районе моста они и совершили убийство.

— Труп Кумратова сразу бросили в сырой раствор, а Барсукова протащили дальше и утопили в реке…

— Точно, доктор Ватсон. Во всяком случае — иного объяснения я пока не вижу. Все, вроде бы, укладывается… Однако до убийц мы с тобой еще не добрались… Действительно, стареем, наверно.

12. Особняк на окраине Дербента

«Осколки разбитого вдребезги». Ранний визит. Биография, в которой все похоже на сказку из «Тысячи и одной ночи». Разговор в кунацкой. «Катрантун таниятун», по арабски — «вторая капля». Арсен Сугуров и шейх Омар.

Дербент сороковых годов — шумный, типично кавказский многоязычный город, в ту пору еще хранил следы старины в виде допотопных кирпичных строений в один или два этажа, возведенных когда-то русскими купцами, обосновавшимися на юге, в виде холодных сероватых зданий с узкими окнами — бывших казарм, где размещались прежде солдаты колониальных войск Российской империи, нескольких полуразрушенных мечетей с обвалившимися минаретами, откуда муэдзины теперь уже не призывали мусульман на молитву. Мечети действующие если и были, то существовали тайно, и немногие их служители тайно же собирали на молитву правоверных, все больше белобородых старцев, — и научились обходиться без минарета и даже без мухараба[45], потому что намаз совершался в обыкновенных домах или в приспособленных под межгид[46] утепленных сараях — Советская власть не жаловала никакой религии — ни христианской, ни магометанской. Молодежь в ней и не нуждалась, а вот старики не могли так легко отрешиться от представлений, которые впитали с молоком матери. Правда, перед войной ревнители ислама уже так тщательно не скрывали своей приверженности к аллаху, кое-где даже поговаривали об открытии вполне официальных мечетей, но дело до этого не дошло. Однако бывшие муллы, хаджи и шейхи окончательно не потеряли куска хлеба их — кто по убеждению а кто по укоренившейся привычке — приглашали на свадьбы и похороны к ним обращались за помощью и советом особенно люди пожилые больные и увечные, почему-либо не нашедшие успокоения в учреждениях иного рода — в канцеляриях, амбулаториях и собесах. Остаткам магометанского духовенства, ушедшим, так сказать, «в подполье», оставалось только одно — насколько возможно, цепляться за своих немногочисленных прихожан, ибо потерять их означало потерять источник существования, а, если последнее все-таки случалось, искать иных, далеко не всегда законных доходов.