Жизнь – сапожок непарный. Книга первая - Тамара Владиславовна Петкевич

нашего бедного СЖДЛ в Ухтинском лагере всё казалось осмысленным, технически оснащённым – даже превосходные дороги, по которым нас возили.

Геологи в Ухте нашли тяжёлую нефть, которую добывали шахтным способом. До этого обнаружили радиоактивную воду. На берегу небольшого озера нам показали коттеджи: «Там размещается палата мер и весов, как в Москве. Работают засекреченные заключённые-специалисты». Удивляли и таинственные лаборатории, и строительный размах. Более же всего прочего – сама земля, открывавшая неожиданные, удивительные богатства. Начальник политотдела СЖДЛ как-то усадил нашего директора ТЭКа за имевшиеся в лагерном архиве документы:

– Напиши, понимаешь, создай композицию о строительстве Северной дороги, чтоб стоящая была. Ясно?

Из документов выявилось следующее: в 1922 году в районе Воркуты, находясь в тундре на охоте, некто Попов придвинул к костру камень. Тот загорелся ярким пламенем. Охотник поискал схожий. Бросил и этот в огонь. Эффект такой же. Вернувшись в селение, рассказал об этом, показал находку. Решили отправить «камень» к Ленину. Специалисты определили: антрацит с большим содержанием кислорода. И можно дёшево его добывать, поскольку лежит на поверхности. В том же 1922 году Совнарком принял решение: приступить к изучению большеземельной тундры. Изучали долго. Проблему добычи угля надо было увязать со строительством железной дороги Котлас – Воркута. Бывшая лежнёвая автодорога подлежала замене.

Во время войны, когда Донбасс был отрезан от Ленинграда, Ухта и Воркута приняли на себя функции северных кочегарок. Первый поезд по новой железной дороге, проложенной заключёнными в болотистой местности, вели заключённые-машинисты. Приехавшее начальство бесстрастно наблюдало, как радовались и плакали невольники-первопроходцы, одолев свой первый рискованный рейс.

Из заказанной композиции, однако, было изъято всё, что касалось заключённых. Лишившись главного – кем, как, чьими руками была построена дорога, – правда уступала место дутой истории очередной «стройки пятилетки». Такое слагаемое, как лагеря и зэки, страна признавать отказывалась, объявляя этот факт несуществующим или несущественным.

Позже, когда я вышагивала после концертов по уложенным заключёнными шпалам немалые вёрсты, на меня не раз из глубин сознания наваливался натуральный ужас. Лунными ночами стальные рельсы мертвенно отсвечивали. Призраки оживали. Донимал некрасовский стих:

…Многие – в страшной борьбе,

К жизни воззвав эти дебри бесплодные,

Гроб обрели здесь себе.

Прямо дороженька: насыпи узкие,

Столбики, рельсы, мосты.

А по бокам-то всё косточки русские…

Сколько их! Ванечка, знаешь ли ты?

. . . . . . . .

«Братья! Вы наши плоды пожинаете!

Нам же в земле истлевать суждено…

Всё ли нас, бедных, добром поминаете

Или забыли давно?..»

Не поминали! Даже в «народную память» не допускали. Сбросили со счетов всех времён.

* * *

Поездка в Ухту была прервана телефонограммой: «Немедленно возвращайтесь на ЦОЛП обслужить совещание». Все поезда по расписанию уже прошли. Доехать до Княжпогоста можно было только на товарняке. Подошёл состав с хопперами, до краёв заполненными углём. По команде «Садись!», как и все, я забралась на чугунную раму вагона, стараясь отыскать какую-нибудь опору. Ветер и скорость леденили душу. От мелькавших шпал бешено кружилась голова. Затекли руки и ноги. И казалось, все семафоры были открыты тому составу, чтоб не дать ни минуты отдохнуть, изменить положение, будто внелюдские, шальные силы заключили пари: выдержит живое или нет. Трудно сказать, для чего нужен подобный опыт. Однако на что-то и он годился.

На управленческое совещание, которое мы должны были обслужить, свезли много людей с разных колонн. Был объявлен выходной день. Возле клуба установили громкоговоритель и пустили музыку.

В непривычном, приподнятом настроении все столпились в зоне. Приехавшие отыскивали знакомых. Солнечный день прикрывал уродство. И вдруг мы увидели, что крыши расположенных за зоной домов усыпаны людьми. Поселковые вольные – и взрослые, и дети – глазели на происходящее в зоне. Зэки разгуливали, были оживлены. Вольные, по-видимому, думали, что им самим скучнее, хуже.

В обычные дни после работы, отужинав, заключённые тоже выходили в зону пошагать туда-сюда по дороге, ведущей к вахте. Ходили парами, поодиночке, втроём. Зрелище, надо сказать, было ошеломляющее: тьма значительных, умных, красивых людей! Это было не просто общество. Скорее засаженная за проволоку общественно-историческая формация. Далеко не однородная, изнутри во многом конфликтная, говорившая тем не менее на едином языке. Отменно образованные люди общались между собой без затруднений. О текущих событиях рассуждали примерно так: «Ну а чем вам не Рим…», «Зачем далеко ходить, вспомните Силезию…», «Монтень изложил это более ёмко…», «Платон предлагает иное…».

– А кто этот Давид Владимирович Шварц, с которым вы меня познакомили? – спрашивала я Александра Осиповича.

– Личность вполне замечательная. За любой справкой можешь обращаться к нему. Трудился в редакции Большой советской энциклопедии. Здесь и сестра его – Эсфирь Владимировна. А вот тот уникум – Горелик, физик и математик. Если пожелаешь, расстояние от Сатурна до Земли вычислит моментально и семизначную сумму вмиг умножит на любое число. И вон того человека приметь. Мой сосед. Непременно попрошу, чтобы дал почитать тебе свои сонеты.

В углублённых беседах люди отводили душу, тешили себя воспоминаниями, горячили друг друга спором. О душевном, заветном умели молчать – была выучка.

Во время ухтинской поездки мне показали особу, находившуюся раньше в СЖДЛ и приставленную к Александру Осиповичу. По её доносам ему был добавлен второй срок. Я во все глаза смотрела на эту женщину. В разговоре с Александром Осиповичем с горячностью высказалась:

– Она – не человек!

Александр Осипович смолчал. Когда же я к этому вернулась снова, он с каким-то горьким и отстранённым спокойствием заметил:

– Видишь ли, факт – это ещё не всё.

Меня не однажды удивляла терпимость пострадавшего к доносчику. У всех на глазах происходило множество таких встреч. И что? Вспыхивало негодование, но замирало на полувзлёте, словно поделённое пополам. Всё становилось больше похоже на горечь, чем на ненависть. «Весь сыск испокон веков строился на чувстве ответственности арестованного за близких и родных, – говорил один цолповский знакомый. – На допросах нам угрожали: не подпишете – арестуем мать, дочь, расстреляем жену». Все попадавшие в жернова органов НКВД проходили через это, познавая что-то ещё и ещё неизвестное.

«Факт – это ещё не всё!» Не новая для мира истина открылась мне тогда впервые. Пришла пора иначе понимать и мыслить, подвергнуть пересмотру свои ощущения, подходы, поступки бывших друзей. Являлся иной план жизни. Бог и чёрт, мораль и безнравственность переставали быть конечной инстанцией. За тем и другим возникало своё антипространство. Одно переходило в другое. Понятия замутнялись. Сознание раздваивалось.

Возле цолповской столовой, клуба и конторы в распушённой, разрыхлённой земле был высажен табак. Сладковато-вязкий запах неброских четырёхлистных цветков имел