Жизнь – сапожок непарный. Книга первая - Тамара Владиславовна Петкевич

– Вас здесь ждут.

У противоположных дверей комнаты стоял незнакомый седой человек в холщовой рубахе. Я ожидала – представится, скажет, кто он, что ему нужно. А он молчал и то ли протягивал руки мне навстречу, то ли отстранялся ими от меня.

– Ты только не волнуйся, Тамуся. Только не волнуйся, прошу. Это я, Платон. Ничего страшного. Да, да, это я, – прерывисто и торопливо говорил он.

С именем, с голосом что-то пыталось прорваться сквозь сознание. Но сразу поверить в то, что передо мной стоит Платон Романович Зубрицкий, человек из прежней, вольной жизни, я не могла.

– Не волнуйся, не волнуйся, – слышала я как в бреду его голос и всё не могла сцепить звенья несоединимого. – Когда увидел тебя на сцене, не поверил. Думал, сердце не выдержит, разорвётся. Ты – в лагере?! Ты – здесь?! Подожди, я не могу…

Плакали уже все окружавшие нас. А я никак не могла прийти в себя, осознать происшедшее. Мы вышли в зону. Что-то сминая в себе, безжалостно скручивая, сели на брёвна.

– Рассказывай всё. Как ты тут оказалась? Как? Мне кажется, я с ума сойду.

Он говорил мне «Тамуся», «ты», я, как прежде, «вы», «Платон Романович».

– А вы? Вы же были на фронте! Последнее письмо я получила от вас во Фрунзе второго мая сорок второго года.

– В сентябре попали в окружение, затем – плен, оттуда – сюда.

– Сколько вам дали?

– Меньше десяти никому не дают.

Чтобы в дармовом труде не образовывалась брешь, после войны шли и шли составы с побывавшими в плену фронтовиками, осуждёнными теперь на десять лет по 58-й статье, пункт 1 (измена Родине). Мы пересказывали друг другу обстоятельства жизни последних лет воли и теперь – лагеря.

– Как мама, как сёстры?

– Мамы и Реночки нет. Где-то похоронены без могил. Жива только Валечка. С детдомом была эвакуирована из Ленинграда. Не знаю, где она сейчас.

– Не слышала ли что-нибудь об отце?

– Ничего. Знаю только, что сидим оба. И отец, и я.

– Как и где Эрик?

– Эрик в Средней Азии. Тоже в лагерях. Имеет десять лет срока. Иногда пишет.

– Ну и…

– Он – сам. Я – сама.

– Одна?

– Нет.

Я рассказала ему всё. Увидев ужас на его лице, ужаснулась и сама всему бывшему и сущему. Господи! Зачем он так плачет? Обо мне? О себе? О чём-то большем?

– Не надо, не надо так…

– А это твоё решение – верное? Иметь ребёнка здесь? Сейчас?

– А где? Когда? Не беспокойтесь. Я смогу. Знаю, что смогу.

– Тогда, помнишь мою просьбу, если будет сын, назови Серёжей. Я буду его крёстным отцом.

Ни он, ни я не вспоминали о Ленинграде, театрах, его любимой «Сильве», о том, как он приходил меня встречать, о Яхонтове, о Москве, его заклинании – не ехать во Фрунзе, выйти за него замуж. За ним были война, страдание, плен, седина, срыв в старость. Всё это невозможно было уместить в короткий разговор. Он сбегал в барак. Притащил свёрток:

– Возьми, прошу. На всём свете ты у меня одна родная, единственная. Я и подумать не мог о том, чтобы написать тебе, где нахожусь. И вот… Это – судьба! Здесь тёплое бельё. Оно мне не нужно. Тебе нужней. Приспособь как-нибудь. И банка консервов из посылки.

– Не надо. Я не возьму.

– Не отталкивай меня, Тамуся. Только об этом прошу: не отталкивай.

– Кто же вам шлёт посылки?

– Помнишь моего друга – рыжего Семёна? Он. Посылает, правда, не от своего имени, через чужих. Сам работает в органах. За связь со мной может полететь, если дознаются. Хуже всего то, что переписываться с ним нельзя. А куда тебе писать теперь? Отвечать будешь?

– В Межог. Буду отвечать. Непременно.

Своей добротой, готовностью помочь любому Платон Романович на всех тэковцев произвёл необыкновенное, ни с чем не сравнимое впечатление. Когда пришла пора уезжать, он стоял возле грузовика, на котором нас увозили, и просил моих товарищей: «Берегите её». Не отпуская моей руки, старался улыбаться. В последнюю минуту сказал:

– У меня одно слово к тебе: люблю! До конца жизни!

Я знала, что так оно и есть. Сидя в грузовике, укутанная в какую-то брезентовую покрышку, теперь плакала я. Было жаль отнятой у нас жизни, жаль Платона Романовича. Он был одинок. Ничего, кроме общих работ, ему не маячило. И я от растерянности не нашла для него нужных слов.

* * *

В середине июля во мне повернулся тёплый комочек. Новое чувство вошло в душу потрясением. Отключившись от внешней жизни, я была теперь сосредоточена только на своём, на мысли о ребёнке. Уже не очень хотелось общаться с людьми. Между мной и окружающими появилась некая стена. Все уже были в курсе моих обстоятельств. Я уставала. Не высыпалась. О предстоящем думала умиротворённо.

Через Вычегду мы переезжали на пароходе. Хлопотливо и натужно стучала дизельная машина. Я стояла на корме. Речная вода была так близко и я так пристально глядела в неё, что, казалось, растворилась в ней и текла вместе с нею в отмеренной ей протяжённости. Меня как будто не было, но был – ребёнок. На одной из колонн наши пути скрестились с театром кукол. Около Тамары Цулукидзе был свободный топчан. Мы разговорились. Перед сном она вынула фотографии:

– Здесь я с сыном. Его зовут Сандик. Здесь я в роли Амалии из шиллеровских «Разбойников», здесь – в «Анзоре». Тут – с мужем…

Мне кажется, что фотография способна запечатлеть не только внешность человека, не только воздух времени, целой эпохи, но и некое чувственное «поле». На сохранившихся снимках Тамары присутствовало утешительное свидетельство любви двоих людей. Поистине счастливое прошлое было у этой женщины!

Невозможно было представить себе, что она чувствует, думая о своём знаменитом муже. Южная родина далеко. Сын воспитывается другими людьми. Как и чем она живёт? Зачем всё это так? Почему? Театр кукол следовал в Урдому.

– Вам не трудно будет передать письмо Филиппу Яковлевичу?

– Передам. Знаю его. Он всегда радушно нас принимает.

Что-то она собиралась сказать ещё, но сдержалась.

* * *

Жизнь множественными стоками втекала в лагеря. Разъезжая с ТЭКом, мы повсеместно встречались с солдатами и офицерами, побывавшими в плену у немцев, – «советскими военнопленными». Теперь по селектору нам передали распоряжение начальника политотдела отклониться от маршрута и «обслужить колонну с военнопленными немцами». Мы и понятия не имели о том, что такие имеются в СЖДЛ.

От станции долго шли пешком. Партиями по нескольку человек переходили через скрипучий, шаткий висячий мост, соединявший берега неизвестной речки.