Если покинешь меня - Зденек Плугарж

Они согревали окоченевшие в пустой холодной комнате ладони о чашки с чаем. Вацлав не выключил плитку и поставил ее у ног Катки.

— Сегодня в полдень уже во второй раз со мной происходит странная вещь. — Вацлав прикоснулся к руке Катки. — Думаю о маме и, представь, не могу вспомнить ее лица. Вижу ее перед собой, ее жесты, как она открывает буфет и берет сахарницу, расчесывает перед сном волосы — она постоянно беспокоилась, что они выпадают; а вот лицо ее забыл. Не помню — серые у нее глаза или зеленоватые. Это ужасно, Катка. Убийственно сознавать, что даже самые дорогие тебе существа уходят из твоей памяти…

Она испытующе и встревоженно смотрела ему в лицо.

— Я помню мать совершенно отчетливо, но не надо говорить о доме!

И опять тонкая морщинка пролегла поперек ее лба Катка встала. Им овладел страх.

— Не уходи, прошу, я… я тут сегодня не могу быть один…

Он выглянул в окно.

— Ведь льет, — радостно сказал Вацлав. — Ты промокнешь. — Он отошел от окна и схватил Катку за руки. — На улице дождь, как в тот раз, в хижине на свалке… Помнишь?

На Вацлава снова нахлынули чувства давних дней Потухшее было волнение ожило вновь от прикосновения ее тонких пальцев и нежного, пьянящего аромата волос. Страсть и тоска, пропасть одиночества и искра надежды…

— Останься, Катка… — молил он.

И в ее глазах тоже ожили следы чего-то прежнего, недосказанного. Она шевельнула рукой. Вацлав быстро повернул ключ в дверях…

Темнота и дождь, стучащий в окно, — как тогда, как тогда…

Тепло женского тела, безумное желание вознестись куда-то ввысь… Как ждал он этого, трудно даже поверить, что его мечта сбылась! Забыться, забыть обо всем.

Нет, забыться нельзя, его ослабевшие крылья не поднимут его над прахом.

Дождь равнодушно бьет в окно, черная темнота проникла в душу Вацлава — вокруг него безвоздушное пространство, пустыня…

Все еще прекрасное тело, и оба они — рожденные для синих высей под облаками… Никогда Вацлав не чувствовал с такой силой, что он словно налит свинцом, что он притиснут к земле. Никакие иллюзии, никакое притворство не помогут ему подняться.

— Катка, осталось в тебе что-нибудь от того, что было вначале?

Ее голос — бесцветный, голос бескрылого существа.

— Не знаю… Я… не вспоминаю.

Как вернуть силу ослабевшим рукам?

— Но ведь без любви нельзя дышать, Катка…

Чиркнула спичка, огонек сигареты движется в темноте.

— Любовь и Валка. Бессмыслица. Ты придаешь слишком большое значение вещам, которые не имеют значения.

Горячими ладонями он взял ее вялую руку.

— Что же имеет значение?

— Ничего.

А потом эта девушка ушла, улыбнулась, сказала: «Доброй ночи», — и не пожала даже руки. Полтора года ждали они этой минуты, и вот Катка спокойным шагом идет к двери, даже не поцеловав его на прощание.

Островок, единственный и последний, к которому ты стремился доплыть. Но едва ты прикоснулся к нему рукой, он неслышно ушел под воду.

На следующий день Вацлав собрал остатки своих вещей. Сегодня, стало быть, их комната совсем осиротеет.

Кто-то постучал. Он удивленно обернулся — здесь уже давно отвыкли от вежливости.

В дверях стоял профессор Маркус!

Вацлав уронил на стол сверток с бритвенным прибором. Словно лунатик, приблизился он к Маркусу. Они обнялись. Юноша на своей щеке почувствовал шершавую, колючую щетину старика.

— Профессор, вы все-таки за мной приехали! — Вацлав взял его под руку.

Маркус как-то странно, по-стариковски передвигал ноги. Под наплывом внезапной надежды с Вацлава свалился гнет страха за будущее. В первый раз после долгого времени его охватила радость.

— А я уже начал сомневаться, что вы когда-нибудь выполните свое обещание. Я думал, что вы такой же себялюбец, как и остальные.

Вацлав суетливо начал готовить чай и тут же бросился помогать профессору снять заношенное зимнее пальто. Чемодан профессора все еще стоял посреди комнаты. Маркус избегал взгляда Вацлава, его рука развязывала и завязывала кашне. Он даже забыл снять шапку. Маркус оглядывал опустевшую комнату, расспрашивал о судьбе прежних ее обитателей. Вацлав отвечал через пятое на десятое, наливая горячий чай. В конце концов это мучительно — рассказывать о человеческих трагедиях и улыбаться своему личному счастью.

— Но вы мне до сих пор ничего не сказали, профессор, о своих делах… и о моих.

Профессор допил чай, встал и прямо посмотрел в лицо Вацлаву. Потом поднял с пола чемодан и положил его на свои бывшие нары.

— Я, Вацлав… Я пришел не за вами. У меня кончились деньги, и мне придется жить здесь некоторое время, пока я не получу места.

Слабый шум в ушах резко усилился, что-то внутри Вацлава оборвалось, причинив острую боль. Лицо его посерело, явственное чувство холода где-то внутри головы, ощущение, что мозг вдруг обнажился.

— Какое место?

Маркус с каким-то неимоверным напряжением поглядел на дырявый сенник, на ржавые гвозди в брусьях верхних нар, на которые некогда он вешал одежду.

— Немецкие учреждения обещали мне место учителя в женской гимназии.

Вацлав онемел от изумления, в голове по-прежнему чувствовался холод.

— Вы, социолог?

Слова старика проникали в сознание Вацлава словно сквозь фильтр и превращались в монотонные звуки, смысл которых Вацлав улавливал лишь наполовину. Теперь ничто уже не волновало его.

— Мои политические характеристики оказались катастрофическими. Парадоксально: полная, плодотворная жизнь завершается пустотой. Это не совсем понятно, но оказалось, что я не связан ни с кем: от родины я сам отрекся, а эмиграция отреклась от меня.

Профессор, кряхтя, улегся на нары, отдышался, вперив выпуклые глаза в верхние нары. Его толстый указательный палец с докторским перстнем механически ощупал дыру от выпавшего сучка, зиявшую в подпорке. Старик ослабил галстук и расстегнул верхнюю пуговицу воротничка.

— Мне шестьдесят пять лет. Моя внучка в нынешнем году пойдет в школу. Она любила меня, может быть, даже больше, чем отца. Для нее было бы тяжело узнать, что дедушка полз домой через границу, словно контрабандист, и где-то в лесу его затравили собаки…

Все слабее и слабее, как будто из туманной дали, долетали до ушей Вацлава спокойные, монотонные слова.

— Удивительное ощущение, коллега. В один мир я не в силах вернуться, а этот, другой, от меня отрекся… Нет, я ушел на Запад не за большим заработком, не за славой, а потому, что я не мог изменить своему мировоззрению.

Вацлав едва улавливал смысл его слов, хотя профессор заключал не только свою, но и его, Вацлава, скорбную исповедь.

— Здесь, в Валке, на вопрос Капитана, чего я жду от Запада, — может, вы были свидетелем этого разговора? — я ответил: избавления от травли, которой меня, как я предполагал, подвергнут на родине. Я не желаю, сказал я тогда, быть свидетелем уловления душ и несправедливых обвинений. Я говорил тогда и об измене нашей интеллигенции, перешедшей на сторону нового строя… Понимаете, какой это был страшный фантом?

Профессор скрестил руки на груди. У Вацлава промелькнула чудовищная мысль: он словно мертвец в гробу.

Профессор продолжал:

— Материальное банкротство — тяжелый удар, вещь неприятная, но это можно перенести, если у человека есть твердая воля. Но если ты банкрот идейный, политический — это духовная смерть. Вацлав… — Маркус неторопливым жестом положил ладонь на глаза и надолго застыл в такой позе.

Вацлав не отдавал себе отчета, кто говорит эти слова: профессор Маркус или он сам.

— Мир, который я осудил на погибель, шагает вперед, живет и крепнет, тот же, к которому я простирал руки, рано или поздно погибнет, сгниет… Печальная судьба — стать зернышком между жерновами двух эпох. Если бы я нашел в себе силы преодолеть позор перед своей семьей, перед народом… Впрочем, я слишком стар и уже не гожусь для авантюр нелегального возвращения…

После этого разговора Вацлав жил в какой-то летаргии, словно смотрел на себя со стороны. И все-таки где-то в глубине души он подводил итоги, все пережитое приобретало формы, отчетливые контуры.

Каков результат твоей одиссеи в Западной Германии? Беспрерывный ряд проигрышей. Ты имеешь право выйти из игры!.. Not eligible, нежелательный или что-то в этом роде. До сих пор каждый тяжко расплачивался за недоразумения с папашей Кодлом. Отечески заботливый пастырь своих овечек, владыка их жизни. Зачем убивать овцу? Есть такие пути, на которых она погибнет сама.

Катка, его любовь. Двое измученных, опустошенных людей — погасшие глаза и погасшие сердца. Раньше или позднее, но горение угасает, ведь и для самого маленького огонька нужен кислород.

Вацлав часто думал о профессоре. Единственный выдающийся человек из тех, кого он здесь узнал. Словно гранитная скала, возвышался он над поверхностью этого моря стоячих вод. Вацлав часто представлял себе, как Маркус входит в университетскую аудиторию в Кембридже или в Чикаго, снова хорошо одетый, уверенный в себе. Индивидуальность. Студенты затихли, поднялись, приветствуя его.