Час двуликого - Евгений Чебалин

— Согласитесь, господин Митцинский, что вся ваша деятельность выглядит мышиной возней по сравнению с повстанческим движением в Грузии. Посланец паритетного комитета сказал немного. Но даже из этого можно представить мощь и деловитость организации Тифлиса. Мы же, вашими стараниями, топчемся на месте!

Доброявки бандитов к Советам с повинной, строительство дорог, школ и мостов в горах, эти коопторговские лавки, растущие как грибы. Наконец, тишь и благодать на железной дороге! Азербайджанская нефть и грузинские минералы потоком вливаются в обескровленную Россию! Вы, кажется, всерьез решили помочь стать ей на ноги? А грозненская нефть?

— Вы прекрасно понимаете, господин Вильсон, мне как-то нужно создавать видимость своей лояльности в ревкоме. Я не вправе дискредитировать себя до определенной поры! — звенящим голосом сказал Митцинский. Душили ярость, стыд, его секли нотациями, как мальчишку.

— До определенной поры? — поднял брови француз. — До какой, позвольте узнать? До построения красными социализма?

Турок Али-бей молчал. Он щурил глаза и думал: «Это хорошо. Это очень хорошо. Осман вытерпит все это, он не забудет, когда придет время. Исламист такого не должен забывать».

Он поерзал, поудобнее устраиваясь, и осторожно вмешался в разговор:

— Господа, я думаю, не стоит требовать от шейха невозможного именно сейчас. Ему нужно время.

Али-бей прикрыл глаза, сложил руки на животе и удовлетворенно помыслил: «Теперь — совсем хорошо».

Митцинский позволил себе отключиться. Где-то рядом скрипуче царапался голос Вильсона. Митцинский видел до жути явственно: входит Ахмедхан. Он кладет ладони на французскую и английскую шеи. Сблизив их, начинает сжимать пальцы. Выпученные глаза господ союзников, животный визг. Лезут изо рта синие языки. Митцинский перевел дыхание — стало легче. Он прислушался. Вильсон заканчивал:

— ...поэтому я вижу единственный выход: перенести центр нашей работы в Грузию. Туда же перебазировать наш штаб. Несомненная боеготовность паритетного комитета, более четкая организованность, наконец, главное: наличие патриотизма и отсутствие политической трусости — вот залог успеха нашей священной миссии.

Липкий, расслабляющий страх парализовал Митцинского. Это был конец. С переходом штаба союзников в Грузию рушились все надежды, погребая его под собой. Он еще не знал, что скажет, но предчувствие подсказывало: надо потрясти союзников для начала словом, а потом поступком. Только поступок мог предотвратить крах. А может, настало время для главного дела? Он все время боялся и отдалял его... А если уже пора? Он пока не знал, что скажет союзникам. Но едва произнес первые слова, как решение подхватило и понесло его неудержимым половодьем:

— Господа! Пришло время приступать к делу. В нем смысл и цель моей жизни. До этой поры я не вправе был посвящать вас в некоторые детали моей работы на Кавказе. Но вы торопите, и час пробил. Через две недели вы раскаетесь в своих сомнениях. К сожалению, у вас оказались слабые нервы и ни на грош терпения. Поэтому я вынужден торопить события. Я не уверен, что мы готовы к ним, они обрушатся на нас лавиной, и дай нам бог, чтобы наши плечи выдержали их безмерную тяжесть. Ровно через две недели я приглашу вас принять участие в деле, о котором заговорит весь Кавказ. Весть об этом деле перелетит за рубеж и всколыхнет весь цивилизованный мир. Прошу прощения, я вынужден вас покинуть, теперь дорога каждая минута.

Он вышел из комнаты, оставив за собой тишину и растерянность.

«Блефует. Но как блефует, сукин сын!» — восторженно подумал Али-бей.

«Дьявол их разберет, этих азиатов... возьмет и сотворит какой-нибудь трюк, после которого останешься за бортом, — растерянно подумал Вильсон, — во всяком случае, две недели — это не смертельно. Больше бездельничали».

«Может, перебраться на время в Тифлис? Или остаться?» — мучился в сомнениях француз.

...Митцинский вышел на крыльцо. Ахмедхан оторвался от косяка, встал. Хозяин гляделся прежним Османом. Митцинский знал в себе это состояние, оно приходило редко, чаще всего — в спрессованные минуты опасности там, в далеком Петербурге, и затем во многих других городах во время их рискованных операций. Теперь надо было спешить расправить крылья, чтобы озарение, мягко к мощно толкнув снизу волной, позволило взмыть в блаженное состояние сверхчеловека, которому все дозволено и подвластно. Правда, оно никогда не приходило, если рядом не было Ахмедхана.

Митцинский спрыгнул с крыльца и поманил мюрида пальцем. Ахмедхан подошел к хозяину. Он любил его таким.

— Возьмешь деньги. Отправишься в Дагестан, затем в Осетию и Кабарду. Я разошлю туда же мюридов.

Он теперь боялся, что судьба больше не предоставит ему шансов на успех. Теперь или никогда. Поэтому он бросал в дело все деньги. Их было много, очень много — десять процентов доходов с каждого мюрида. А их число перевалило за пять тысяч.

— Раздашь все деньги! — Глаза Митцинского горели ожиданием того, к чему шли они вдвоем десять лет.

Ахмедхан оглянулся. Ташу Алиева ловила каждый звук, идущий от них. В каменной, чуткой неподвижности застыла спина немого.

— Тише, Осман, — сказал мюрид.

Ташу едва слышно застонала: убить Ахмедхана, отравить, как сторожевого пса, не подпускавшего ее к властелину, мужу, любовнику!

Она оглянулась. Все так же закупоривала дверь сарая спина немого. Чуть шевелились лопатки в работе. Они явно слушали! Эти лопатки таили в себе чуткую выразительность, как уши собаки, источали напряженное внимание. Голос Митцинского доносился с крыльца, но слова были теперь неразличимы. Он все объяснил мюриду, без утайки. Тот заслуживал доверия: связала воедино Фариза.

Ахмедхан нетерпеливо переступал огромными ступнями, готовясь к дороге.

Алиева мягко, по-кошачьи ступая, обогнула забор, стала подкрадываться к немому. Шагов за пять она достала браунинг и остановилась. Тронулась дальше совсем невесомо, выверяя каждый шажок. В шаге от батрака она медленно вытянула руку и выстрелила ему через плечо. Спина немого конвульсивно передернулась.

— Он слышит, Осман! Он все слышит! — ненавистно крикнула Ташу в сторону Митцинского.

— Ты это уже говорила! — резко отозвался шейх. Гнев опалил его: эта женщина опять стала забывать свое место. — Иди, Ахмедхан. Торопись. У тебя мало времени.

Ахмедхан вывел из конюшни вороного Шайтана, перекинул через седло два хурджина (они всегда были наготове у мюрида, собранные в дорогу) и отворил калитку. Вскоре вдали затих тяжелый топот.

Митцинский подошел к сараю. Немой катал на ладони сплющенную пулю, расколовшую гладкий голыш у его ног. Обернулся к Митцинскому, что-то загундосил — плаксивое, обиженное. Митцинский тронул его за плечо.