Том 3. Невинные рассказы. Сатиры в прозе - Михаил Салтыков-Щедрин

— Стало быть, толкаться нельзя… славно!

— Мое почтение, ваше превосходительство! — сказал я, подходя к нему.

— Здравствуйте! Вы слышали, что он говорил?

— Отчасти, ваше превосходительство; я пришел уж на самом кончике…

— Да, у него отличный дар слова! я всегда это утверждал и теперь утверждаю! Тот… Сидор… тот ничего! Поболтал-поболтал руками — и дело с концом! А этот… орел!

Я смутился; я уже надеялся, что во второй раз буду свидетелем умственного расстройства.

— Он говорит, что толкаться не следует — это так! — продолжал между тем начальник края, — но разве я толкался? Я просто хотел их свести… я просто желал, чтоб общество наше не помрачалось…

— Несомненно, что цель вашего превосходительства была самая благонамеренная…

— Не правда ли? Ведь я имел не только право, но и обязанность так поступить? Ведь мое назначение какое? Мое назначение быть миротворцем, мое назначение улаживать, соединять, предотвращать… а он говорит, что я толкаюсь!

Но хотя мы все хором спешили подтвердить, что сводить людей еще не значит толкаться, гармония была уже нарушена. Губернатор повесил нос, губернаторша бросала окрест беспокойные взоры, губернаторские demoiselles, танцуя, болтали руками, что случалось с ними лишь тогда, когда их волновали политические соображения.

— Я бы этого старого Манюшку (презрительное от «Эмманюель») за ногн повесил! Просто всю картину испакостил, подлец! — шепнул мне на ухо тот самый Лампадников, который помогал начальнику края примирять враждующие стороны.

— Я просто не знаю, что делать! — нашептывал мне с другой стороны начальник края, — управление губернией сделалось решительно невозможным!

— Я полагаю, ваше превосходительство…

— Вот вы увидите, что они на предстоящих выборах наделают!

— Я полагаю, ваше превосходительство, что относительно этих обывателей надлежит быть строже! — осмелился заметить я, возмущенный всем мною виденным и слышанным, — необходимо, чтоб они всегда чувствовали руку над собой…

— Нельзя, mon cher! — отвечал он мне решительно, — зайдите ко мне завтра утром, и я объясню вам подробно, où nous en sommes![197]

— N’est-ce pas quel esclandre? — обратилась ко мне губернаторша, — ces vieux grigous qui se donnent des airs![198]

— Ах, матушка! — прервал ее губернатор.

— Да помилуй, Nicolas!

— Ах, матушка! — вновь настаивал губернатор.

— Папасецка! ты, навейное, этих гьюбиянов в тюйму посадишь? — сказала старшая губернаторская demoiselle, подлетевшая к нам в эту минуту и имевшая обыкновение при посторонних картавить, как маленький ребенок.

— Ах, матушка! — опять возразил губернатор.

Губернаторша и ее demoiselle спешили удалиться, потому что по опыту знали, что когда губернатор начнет говорить: «Ах, матушка!», то из него уж ничего, кроме этих слов, и не выбьешь. В этом отношении он несколько походил на попугая; бывало, вдруг нападет на него стих говорить: «Нельзя-с» — ну, целый день и говорит «нельзя-с»; в другой раз вздумает говорить: «Закона нет» — так и пойдет на целый день «нет закона». До такой степени зарапортуется, что даже когда докладывают, что кушанье подано, он все-таки кричит: «Нет закона!» — Ах, Nicolas, какой ты рассеянный! — заметит, бывало, губернаторша.

— Ах, матушка! — возразит губернатор и с этой минуты вместо «нет закона» почнет пилить: «Ах, матушка!»

Надо сознаться, что с непривычки это крайне затрудняет сношения с нашим начальником края, а незнакомых с его обычаями повергает даже в крайнее изумление. Я помню, один эстляндский барон, приехавший из-за двести верст жаловаться, что у него из грунтового сарая две вишни украли, даже страшно оскорбился, когда начальник губернии, вместо всякой резолюции, сказал ему: «Ах, матушка!» — и чуть ли даже не хотел довести об этом до сведения высшего начальства.

— На что это похоже! — сказывал он мне, — у него ищут правосудия, а он: «Ах, матушка!»

Но когда присмотришься к людям, когда поймешь, что все это от незлобивости происходит, тогда все сделается ясно, и в сношениях никакой помехи происходить не будет.

Вдруг по зале пронесся зловещий шепот. Пьер Уколкин, цвет и надежда нашей молодежи, весь взволнованный, переходил от одного гостя к другому и таинственно передавал какую-то новость. «Телеграфическая депеша! телеграфическая депеша!» — слышалось всюду, и внезапно, вопреки всем приличиям, по углам образовались кружки, так что губернаторское семейство осталось совершенно одиноким посредине залы.

— Да что там такое? — спросил меня губернатор, встревоженный горьким предчувствием.

Губернаторша озиралась во все стороны, губернаторские demoiselles с изумлением смотрели на мать, как бы говоря: maman! maman! да что ж мы не танцуем!

— Господа! ваше поведение крайне изумляет его превосходительство, — сказал я, подходя к той группе, в которой ораторствовал Пьер Уколкин.

— Шт… le gouverneur est flambé![199] — отвечал Уколкин.

Я не понял: я все еще думал, что речь идет об этой поганой истории между Сидором Петровичем и Эмманюелем Иванычем, и поспешил выразить все мое изумление.

— Mais non, il ne s’agit pas de cela! — шепотом сказал мне Уколкин, — je vous dis que le gouverneur est flambé![200]

В глазах у меня завертелись зеленые кружки. С одной стороны: «бедный старик!» — с другой стороны: «черт возьми, нельзя ли как-нибудь мне на его место!» — все это странным образом перемешалось в моей голове. Во всяком случае, я был крайне смущен, ибо на мне лежала тяжкая обязанность предуведомить обо всем губернатора. К счастью, ее добровольно принял на себя Лампадников.

— Ваше превосходительство! — сказал он, — в древности знаменитейшие философы, будучи настигаемы ударами судьбы, венчали себя розами…

Кругом оратора мало-помалу образовалась толпа.

— Ваше превосходительство! от лица всего общества принимаю смелость выразить вам наше соболезнование! — вмешался Пьер Уколкин.

Губернатор все еще хлопал глазами.

— Vous n’êtes plus gouverneur![201] — шепнул я ему на ухо.

Губернатор не изумился, не заплакал и не закричал. Он только инстинктивно расшаркался и сказал:

— Честь имею поздравить!

— Mais qu’est-ce que c’est donc cela? mais qu’est-ce qu’ils ont, Nicolas?[202] — приступала губернаторша.

— Честь имею поздравить! — повторил губернатор.

— Mais dites donc! mais dites donc![203]

— Честь имею поздравить! — неизменно отзывался губернатор на все приставания.

Легко можно представить себе, в какое положение были поставлены присутствующие! Ясно, что танцы должны были прерваться, ясно, что ужин… При этой мысли волосы мои встали дыбом.

«Да ведь Лампадников говорит, что в древности философы венчались розами, — думал я, — стало быть…»

Но скоро сомнения мои рассеялись окончательно. Я собственными глазами увидел, как гости один за другим брались за шляпы и незаметно исчезали.

— Какая неблагодарность! — шептала губернаторша, не объясняя, однако ж, к кому относятся ее слова.

— Честь имею поздравить! — отозвался губернатор, — а впрочем… увенчаем себя розами, как говорит Лампадников! Эй, человек! шампанского!

Но зала была пуста.

— Честь имею поздравить! — в последний раз уныло повторил начальник края.

«Кумир развенчанный все бог!»* — не без иронии подумал я, надевая калоши, — однако поужинать так-таки и не удалось!

Заключение

Итак, мы не завтракаем, не обедаем и не ужинаем. Хотя я сам отчасти делаю то же самое, но порою, когда голод уже слишком настоятельно дает себя чувствовать, в голову мою невольно закрадывается сомнение, действительно ли мы правы, поступая столь самоубийственным образом?

Действительно ли нам угрожает опасность?

Действительно ли мир погибает под гнетом новых идей, утопает в разврате реформ и преобразований?

Действительно ли в воздухе пахнет фиалками, а не скотным двором?

Оглядываюсь кругом себя — и с удовольствием примечаю, что все обстоит благополучно. Те же попечения, та же ревнивая заботливость о благе обывателей, те же благонамеренные усилия, направленные к водворению между ними нравственности и смиренномудрия. Правда, что появилось множество неслыханных прежде промышленных обществ, но действия их ограничивались доселе только невыдачею дивиденда простодушным акционерам. Правда, что появилось множество разнообразнейших комиссий и комитетов, которые как будто намереваются перевернуть вверх дном вселенную, но действия их доселе даже и не ограничивались, а как-то лезли все вширь да вглубь да ввысь, так что вряд ли когда-нибудь и насладишься плодами их. Правда, что заварилась какая-то каша насчет трезвости, устности и гласности, но каша так и осталась кашею. Правда, что старики вымирают или кротко стушевываются, но молодые, которые взлезают на упраздненные места, отнюдь их не хуже. В них тот же запах, тот же вкус, та же закваска. Собственно, отечество нисколько от того не теряет.