Лиловый (II) - Ганнибал

Сему убогому строению был уже не один десяток лет, и оно знавало разные человеческие поколения, и каких только людей не заводила сюда судьба! Ветхость была повсюду, протекала крыша, и в углу единственной темной комнаты всегда стоял жестяной тазик, окна продувало, деревянный пол высох и растрескался, так что в одном месте брошен был грязный листок бумаги: страница, вырванная из книжки, — чтобы отметить проломившуюся половицу.

И все же здесь и теперь были обитатели.

Один-единственный обитатель вынужден был трудиться с утра до вечера, чтобы не умереть с голоду. Чахлый огородик примыкал к жалкому дому с солнечной стороны, а в маленькой пристройке жевала сено старая коза. Изнутри убранство было не менее печальным, из всей мебели здесь была лишь древняя ржавая кровать, чудовищно скрипевшая при малейшем движении лежащего на ней человека, колченогий стол и стул с продавленным сиденьем. Здесь не было ни единой книги, кроме пожелтевшего от старости календаря за какой-то седой, давно ушедший год, — именно его страница и лежала на полу, отмечая опасное место, — и никаких письменных принадлежностей. Да, впрочем, если бы это все и было: у обитателя скверного дома не было свечей, а при свете огня в печке читать было невозможно.

Это был угрюмый человек, никогда не улыбавшийся, все время он молчал, — и все равно единственным собеседником ему могла быть только коза, — и в молчании работал, не покладая рук. Оказавшись здесь, он ничего не умел, однако очень быстро научился и ухаживать за своим огородиком, и косить траву для козы, и разжигать огонь в печке. Этот человек был высок ростом и сильно похудел и загорел в своем уединении, одевался он дурно, и казалось, земная пыль окончательно въелась в его пальцы. Волосы его были неразборчивого седоватого цвета и поначалу свободно отрастали, но когда начали мешаться ему, он взял нож и неровно отрезал их.

Тот, кто силою привез его сюда, уверен был, что такая жизнь сломает его. Это была ошибка; угрюмый седой человек продолжал терпеливо бороться за свое существование, но когда у него было свободное время, он садился и думал.

Он думал много и упорно, лишенный возможности хотя бы просто поговорить с кем-нибудь, перебирал в памяти малейшие подробности своей прошлой жизни, выявлял ошибки и размышлял над тем, как ему можно было исправить их.

Он быстро понял свою главную ошибку. Он был слишком самонадеян и далек от реальной жизни; он начал не с того конца. Изнеженные глупые люди, которых он пытался увлечь за собой, не стоили даже попытки спасти их. Но были другие.

Эти другие страдали, почти как он теперь, умирали от голода, холода, непосильного тяжкого труда. Они ничем не заслужили своей судьбы. Они тоже имели право жить хорошо. Если бы он сразу пришел к этим людям! Если бы он пообещал им…

Теперь Орсо Кандиано хорошо знал, как следовало ему поступить. Бросить свой особняк, послать к чертям все, чем он владел, уйти в кварталы обездоленных. Жить с ними, среди них. Открыть им глаза. Сытые люди не слышат правды; правда не нужна им. И поэтому он будет разговаривать с голодными. Он научит их всему, объяснит, что жизнь их могла бы быть совсем иной. Когда они поймут, кто главный виновник их бед, они не останутся сидеть на месте.

Бежать из жалкого дома ему было почти невозможно: здесь, в лесу, не было ни одного человека, но он прекрасно знал, что его подстерегают беспечные убийцы с ружьями, стоит ему выйти в степь — в степи не укроешься от них, их собаки загонят его, как беспомощную жертву, а Тегаллиано сразу предупредил его, что за попытку побега его ждет мгновенная смерть.

И все-таки Орсо Кандиано не отчаивался. Он уверен был: судьба еще даст ему шанс.

16,92 пк

— Вот жук!

Восклицание заставило Леарзу поднять голову; руосец привычно уже сидел со словарем, одними губами прилежно повторяя новые слова и пытаясь запомнить их.

— А я думал, ты все язык учишь, — добавил рыжий. Он стоял в дверях, сложив руки на груди, и имел будто бы сердитый вид, хотя Леарза знал уже, что это все больше шутки ради.

— Я и учу, — спокойно отозвался он, подняв планшет. — Что такое, Гавин?

— Ребята только что меня просветили, — заявил Малрудан, все-таки прошел в комнату и встал напротив Леарзы. Свет заходящего солнца совершенно вызолотил его веснушчатое лицо. — Ты, оказывается, разъезжаешь по Централу!

— Фальер сам мне это предложил, — ровно сказал Леарза. — Я не с Кеттерле, поэтому он считает, что мое появление не вызовет чрезмерного волнения.

— Примерно это мне и сказал Финн! Но я думал, ты хотя бы будешь рассказывать профессору. Как у них там все? Чем они занимаются, о чем говорят? Что ты видел?

Леарза все-таки улыбнулся: Гавин был как всегда, все, что его интересовало, были новые сведения об изучаемом народе, и потому он бесцеремонно нарушил молчаливый обычай остальных игнорировать новое положение руосца. Действительно, вот уже с неделю Леарза почти каждый вечер выезжал куда-либо в сопровождении Тегаллиано; пока что, правда, дальше Централа он не выбирался, но планировал в скором времени попросить Тегаллиано показать ему местные фабрики и заводы. Разведчики говорили, что люди там живут очень плохо, и Леарзе отчего-то нестерпимо хотелось взглянуть своими глазами и убедиться в том, что это преувеличение. И все-таки он неосознанно откладывал поездку за пределы Централа, не понимая, что одновременно и опасается получить подтверждение их словам.

— Они очень хорошо живут, — все же ответил он Гавину. — Богато. У каждой семьи во владении находится большой красивый дом. Правда, они принципиально не пользуются электричеством и ездят только на лошадях, хотя мне говорили, что у них существуют и автомобили, — что-то вроде ваших аэро, — и поезда, чтобы перемещаться на большие расстояния.

— А что они едят, во что одеваются?.. — с нетерпением расспрашивал Малрудан; Леарза сдался и принялся рассказывать, вдаваясь в подробности. Рыжий помощник профессора был совершенно ненасытным и требовал их еще и еще, принялся записывать в собственный планшет, наконец взял с Леарзы слово, что тот при возможности сделает снимки.

Леарза и расслабился; это все было так похоже на Гавина, каким он его помнил еще со времен в ксенологическом. К тому же, этим вечером Тегаллиано был занят, и руосец остался во дворце, какое-то смутное внутреннее беспокойство мешало ему учить язык, и потому он почти охотно разговорился.

А Гавин неожиданно задумчиво сообщил:

— Знаешь, ребята сердятся на тебя. Каин вчера назвал тебя предателем.

— Что он понимает? — от внезапности резко возразил Леарза. — …В конце концов, я никому не желаю зла. Просто эти люди мне ближе по вполне понятным причинам.

— Ближе? — как-то удивленно спросил Малрудан, которого предсказуемо ничуть не сбила с толку гневная вспышка собеседника. — Но ведь ты знаешь их едва ли месяц, а с нами ты знаком гораздо дольше.

— Они такие же, как я. Все это время я честно пытался понять вас, Гавин, но так и не сумел. Впрочем, не об этом ведь речь! С чего бы это Каину обвинять меня в предательстве? Я никого не предавал! Просто мне удалось найти общий язык с Фальером, а профессору — нет.

— Вот как, — ровно произнес Гавин. — Я думал, вы с Каином друзья. Он с самого начала много заботился о тебе.

— Тем более не понимаю причины его гнева, — уязвленно сказал Леарза.

— А я думаю, что понимаешь. Ну ладно, это ведь не мое дело, — рыжий поднял руки. — Я просто подумал, может быть, тебе стоит сказать об этом.

И вышел, оставив Леарзу одного; какое-то время китаб сидел в тишине, сердито нахмурившись, потом со злостью вскочил с кресла и швырнул планшет на сиденье.

Он, в общем, ни от кого не скрывал своего нового положения и про себя обычно думал, «если они спросят, я, конечно, не откажусь рассказать им все, что они пожелают знать». Но никто его ни о чем не спрашивал; профессор обращался к нему с обычным благодушием, однако и не упоминал о поездках с Тегаллиано, разведчики молчали, один Морвейн по-прежнему смотрел на него, как на пустое место. Порою Леарза, забываясь, хотел поделиться с ними своими открытиями (так, его необычайно поразил «телеграф» Тонгвы: двое телепатов сидели в просторной светлой комнате и принимали сообщения, составленные специальным образом, или записывали поступившие послания на особых листах), но неизменно ровные, не имеющие выражения лица останавливали его.

Слова Гавина неожиданно обозлили его, задели какую-то струнку в его душе. Леарза некоторое время нервно расшагивал по своей комнате, маша руками, в голове у него царила настоящая каша. «Никакой я не предатель! — думал он. — Просто я искренне хочу во всем разобраться. И к тому же, эти люди действительно ближе мне, чем народ Кеттерле. Я понимаю их! Конечно, у них не все идеально, но я хочу им помочь, а не так, как эти, равнодушно наблюдать со стороны!..»