Се, творю - Вячеслав Рыбаков

Огромное спасибо Вам за слова поддержки. В ответ могу заверить, что, несмотря на Ваш разрыв с мамой, я никогда не сумею относиться к Вам, как к постороннему. Бывших родственников не бывает, как бывших разведчиков:-)). Я буду всегда рад Вас видеть.

Папа так и не нашелся.

Простите, что так долго не отвечал. Но тут были объективные причины. Когда Вы найдете время приехать, я Вам подробнее все расскажу и покажу, но если в двух словах – я оказался единственным человеком, который после исчезновения папы может управляться с тем, что он тут наработал, и это для меня оказалось изрядной ношей. Волшебником быть очень ответственно и очень трудно. А поскольку чудеса не сказочные, а настоящие, они сразу становятся просто очень кропотливой, очень сложной и очень ответственной работой, на пределе сил и мозгов.

Мы ведь тут, не смейтесь, мгновенное перемещение в пространстве на любые расстояния открыли. В фантастике это называют нуль-транспортировкой или телепортацией. Ну, и еще по-всякому. У нас это как-то само собой назвалось переклейкой – из-за реальной природы процесса. Помните на свадьбе папы с тетей Наташей всем предлагали увидеть Таити? Это мы от избытка чувств пытались сделать сюрприз гостям, только тогда не вполне еще получилось. Там столько тонкостей обнаружилось, причем не только технического, но и психологического плана. Штука в том, что отнюдь не все люди и не во всяком состоянии поддаются переклейке. Это совсем не делит людей на первый и второй сорт, конечно. Вот академик Алдошин, например. У него после исчезновения папы, как Вы, возможно, знаете, был инфаркт, но теперь, к счастью, он пошел на поправку, как раз вчера я навестил его в санатории, и он уже просто рвется путешествовать. Умница, добряк, крупный организатор науки, замечательный человек. Так он тоже оказался неспособен. Таких людей могут брать с собой так называемые поводыри. Я вот оказался очень сильный поводырь, за раз могу взять с собой до семи человек, это пока абсолютный выявленный экспериментами максимум. Впрочем, судя по первым пробам, тетя Наташа дала бы мне форы, но она сейчас нездорова немножко, и мы вынуждены обходиться без нее.

А вообще-то поводырей, как всегда в жизни, не хватает.

Конечно, все еще только в стадии опытов. Поэтому мое письмо – не для прессы:-). Но если Вам придет в голову, что я спятил или просто Вас разыгрываю – не думайте обо мне так плохо. Я в здравом уме, а на розыгрыш такой никогда бы не пошел хотя бы из уважения к Вам. Если Вам это интересно, Вы просто можете приехать (только сообщите заранее, мы договоримся о конкретных сроках) и, так сказать, удостовериться. Вам наверняка это будет интересно и как журналисту, и вообще. Все ж таки, как писали когда-то о Гагарине, сбылась вековая мечта человечества…»

Бабцев читал Вовкино письмо целый вечер.

Да если бы Вовка немного раньше сказал ему хоть что-то похожее – может, все вообще пошло бы иначе…

Но стоило чуть растрогаться, он тут же шарахался: не с чего же пасынку так семейно, так по-доброму относиться ко мне! Невозможно поверить, чтобы Вовка полагал меня за родного… Не с чего! И – незачем! Вовке это просто незачем! Это лицемерие! Господи, это какая-то ловушка! Неужели они догадались?

Он закрывал файл, курил, открывал файл снова и снова перечитывал. Подходил к окну и смотрел на вечернюю улицу – там все было как всегда. Красные огни нескончаемо ползли внизу, точно всполошенные огненные муравьи никак не могли отстроить свой нескончаемо разваливающийся огненный муравейник; а из горящих окон в домах напротив складывались причудливые иероглифы: то ли гигантское табло нечеловеческого стадиона показывало загадочный счет невесть в чью пользу, то ли очередное «Мене, мене, текел, упарсин» предупреждало о близком крахе невесть кого.

И Бабцев шел снова к ноутбуку, и снова раскрывал файл, и вчитывался в невыносимо человечные слова почти что сына… И понять не мог, хочет он, Бабцев, плакать, не коленях вымаливая у кого-то прощения, или хочет кого-то убить.

Потом он взял себя в руки. Лирику – побоку. В его положении лирика – непозволительная роскошь. Бездельники пусть мучаются противоречиями сложной славянской души.

Да, но делать-то теперь что?

Да, ехать туда, но когда?

Сообщать ли о содержании этого письма? Или отложить до возвращения?

Или вообще отмолчаться?

Телепортация, надо же. Вот так вот просто. Автомобиля приличного за целый век сделать не могут, но телепортацию – пожалуйста. Смех. Ведь смех.

В такое невозможно поверить…

Те и не поверят. Скажут – агент спятил и утратил всякую ценность. Снять с довольствия, вычеркнуть из списков.

А если дыма без огня не бывает? В конце концов, спутник они тоже ухитрились запустить первыми, не научившись делать приличных автомобилей… Если в Полудне действительно сварганили нечто эпохальное, и опоздание окажется роковым? Если Вовкина банда успеет развернуться так, что потом не догнать – и те, со светлого холма, спросят: почему не сообщил вовремя? Снять с довольствия, вычеркнуть из списков!

И так страшно, и этак…

Господи, надоумь!

Да неужели, в отчаянии подумал Бабцев, мне с этим страхом жить всю жизнь?

5

Фомичеву все труднее становилось дома играть в безмятежность. И товарищ Ван, и его собственное родное начальство не могли поверить в его однообразные скупые рапорты: «В связи с тем, что главный исполнитель проекта пропал без вести, работы на неопределенный срок прекращены». Да Фомичев и сам не очень-то себе верил; такие исследования не прекращаются, что бы ни происходило с отдельными исполнителями, пусть даже ведущими. Уже само исчезновение Журанкова выглядело подозрительно; Фомичев знал, что внешним резидентурам даны указания активизироваться в попытках выяснить, не всплывет ли пропавший физик где-нибудь в исследовательских центрах стратегических партнеров и вероятных противников. «Не будет этого, – помнится, сказал тогда Фомичев полковнику; тот, если надо было всерьез обкашлять сложную проблему, иногда позволял ему здоровую толику панибратства, которым неизменно чреват эффективный совместный анализ. – Он же, вроде, бескорыстный патриот». Полковник посмотрел на Фомичева, как на девочку из детсада, принявшую презерватив за воздушный шарик. «Скажи мне, когда ты в последний раз видел бескорыстного патриота?» Фомичев помедлил и, как честный человек, вынужден был признать: «Года через два после того, как в последний раз видел бескорыстного демократа». «То-то, – сказал полковник. – Так что не раздражай меня и не пори чушь. Просто, наверное, мало давали. Теперь вполне могли дать столько, сколько надо. Без предоплаты нынче и хер не встанет». «Может, все-таки поднажать на Ласкина? – предложил Фомичев. – По его последним текстам в сети – что-то он знает. Такую многозначительность напускают только при козырях в рукаве». «И думать забудь, – полковник решительно потушил окурок в пепельнице, давая понять, что время свободной дискуссии истекло. – Если этот говнюк хотя бы одной ноздрей учует наш к нему интерес, крику будет – о любом космосе забудешь. В наше трудное, но прекрасное время, – издевательски сказал он, – чем больше человек гадит – тем нежнее мы должны его беречь. А то мировая демократия президенту нанашки даст. Посему слушай директиву: выбрось из головы глупости и занимайся только Полуднем. Сын твоей мадамы не может не быть хоть маленько в курсе того, чем батька занимался. Ты ведь сам докладывал – когда вы в лабораторию пришли, парень был как дома. Что за эксперименты они над вами ставили на свадьбе – до сих пор ведь не выяснил! А лезешь советы старшим давать. Это же не шутки. Они явно уже не только орбитальным самолетом занимаются. Мы, если помнишь, еще в прошлом году анализировали их финансовые возможности – не потянуть им серьезную железяку никак. Но они держатся, что-то мастрячат потихоньку. Почему ты до сих пор не знаешь, что?» «Так ведь я глуп-с», – напоследок пользуясь ускользающими мгновениями свободы слова (окурок в пепельнице еще дымился), ответил Фомичев цитатой из «На всякого мудреца». Полковник усмехнулся. «Вот и возьмись за ум».