Дэмономания - Джон Краули

У Пирса Моффета было два отца, первый и второй. Первый в Бруклине, где Пирс родился, а другой — в том краю, куда первый отправил сына или позволил его увезти: на северо-востоке штата Кентукки. Вторым отцом Пирса стал его дядя Сэм, в чьей спальне Пирс прятал девочку, которую они с кузенами однажды нашли.

Он перелистнул страницы.

ДИНАМИС{492}, в гностической ангелологии один из семи Эонов, которые породили высших Ангелов. Главное мужское воплощение Силы, подобно тому как ПИСТИС СОФИЯ{493} (см.) воплощает Мудрость.

Заперлись в большом чулане на втором этаже, пропахшем шубами и нафталином. Она переворачивает страницы, он читает слова. Обнажены не только ВЕДЬМЫ и ДЬЯВОЛ (ясно виден его скрученный или скрюченный член), но и все БОГИ: спокойная индуистская ДЕВИ{494} вздымает свои округлые груди, а вот АПОЛЛОН, и ГЕРМЕС, и итифаллический{495} САТИР, и ВЕНЕРА стыдливо прикрывает лобок рукою, точно ЕВА фиговым листком, — разом и пряча его, и оттеняя. За дверью его кузина Берд настойчиво шепчет в замочную скважину: что вы там делаете, что вы там делаете.

Девочка была маленькая, остролицая, примерно одного возраста с Пирсом, лет девяти-десяти, но гораздо меньше, шустрая и жилистая. Он запомнил (вспомнил только что, поднял, как из археологического раскопа, сметая щеточкой пыль) ее потрескавшиеся лакированные туфельки и то, как носки при ходьбе сбивались под пятки, открывая грязные белые щиколотки, холодные сухожилия. Но как же ее звали; что с ней вытворяли он и его кузины — издевались над ней как-то или угнетали ее, играли ею, спасали ее. Не спасли ее.

У нее не было матери. Это он помнил. У его двоюродных тоже. Безымянная девочка и то, чем они вдвоем занимались, стала его тайной: первой, какую ему довелось открыть; Роз Райдер стала последней — во всяком случае, пока. Словно поднявшись по спиральной дороге на гору, он увидел, что пришел на то же место, где стоял когда-то, но витком выше. Он видел себя — внизу, на предыдущем витке, в своей комнате в том доме, склонившегося над книгой, над этой или какой-то другой; он с жалостью смотрел на затылок своей большой стриженой головы, на хрупкие сухожилия шеи. Глядя на себя-минувших, словно призраком вернувшись туда, мы открываем новые возможности; Пирс это знал. А не знал он, куда направить стопы, что увидеть. Потому что стыд велел ему восстановить подлинное прошлое, то самое, которое привело к настоящему, — исток и imago;[81] и если Пирс не сделает этого, ему не вырваться из настоящего и он никогда более не сможет заснуть.

Бриллиантовое колечко покойной жены Сэма Олифанта в маленькой коробочке розового бархата. Футляр пуст. Девочка ли украла то кольцо? А может, он? Что-то с этим кольцом стряслось, за это Пирса направили к Сэму и наказали. Если он это сделал, то ради нее, и даже в заточении и в страданиях он ее не выдал; он ничего о ней не сказал.

Осталась задача — та, что явилась ему в прошлом и осталась неисполненной; ее следовало выполнить теперь — иначе и ради другой женщины. Не для себя, нет, честное слово; это не тот случай, когда терние вонзается в плоть и его нужно удалить, не те раны, которые, по словам психиатров, мы зализываем всю жизнь, пока не вспомним о них и так излечимся: нет, не ради этого и не ради той девочки, для которой он сделал — наверное, возможно — все, что мог; во всяком случае, что сделал, то сделал. Не ради нее и даже не ради Роз.

Так ради кого?

ШЕХИНА, согласно Каббале, искра Божественного присутствия в мире. Часто изображается потерянной, неведомой, презираемой или неузнанной. Иногда отождествляется со СВЯТЫМ ДУХОМ или МУДРОСТЬЮ. В алхимии это чаще всего драгоценный камень, так называемый lapis exulis, камень изгнания нашего{496}, который может быть изготовлен или найден совершенным философом. См. также ГРААЛЬ.

Вечер уже догорал, еще один короткий зимний день прошел незаметно для Пирса. Иногда в серые часы заката и рассвета ему удавалось поспать немного, но только не ложась в постель: сидя в кресле, одетым, словно он и не спит вовсе. Он ненадолго отключился, но снилась ему комната, в которой он сидел, и книга, лежавшая на коленях; проснувшись, он там ее и обнаружил.

Его разбудили свет фар, собачий лай и стук автомобильной дверцы. Он выпрямился — встретить то, что предстояло встретить, и будь что будет; в дверь постучали.

— Пирс, это Роузи, — сказала она. — Можно войти?

— Езжу вот, просто так, — сказала Роузи. — Катаюсь. Мотаюсь по знакомым. Если бы тебя не оказалось дома, наверное, рванула бы к Вэл. Или еще куда-нибудь.

На ней был мятый плащ поверх шерстяной рубашки, по-видимому с чужого плеча, и вязаная шапочка из какой-то другой эпохи ее жизни. Пирсу показалось, что и ей не жарко, но он уже не знал, может ли доверять своим ощущениям; едва ли не все, на что он смотрел, становилось словно бы некрасивее, печальнее, слабее — и чем дальше, тем больше.

— Вот, — сказала Роузи. Возле кресла, на полу она заметила «Словарь Демиургов, Дьяволов и Дэмонов Человечества» и нагнулась его поднять. — Э, да я знаю эту книжку.

— Да?

— Видела у Вэл. Она читала мне из нее отрывки про… не помню точно. Про Платона и любовь. Про Эроса, который маленький мальчик.

— Да.

— Это же Платон сказал, что изначально мы были едиными существами, мужчинами и женщинами одновременно, а потом разделились надвое?

— Ну, в общем. Я и предмет любви. Не обязательно мужчина и женщина.

— Ага, — произнесла она, листая страницы. — Об этом же было в той дурацкой поэме, которую ты нашел. Я ее все-таки прочитала. — Она принюхалась, точно как незадолго до того ее собака. — Знаешь, тебе надо устроить стирку.

— Прачечная далеко. Та, что в Каменебойне, закрылась окончательно. Дрянная точка, туда ей и дорога, но все-таки…

— Поехали ко мне. У нас такая машина — не поверишь. Можно смотреть через окошечко, как стирается белье. Сэм любит сидеть перед ней; говорит, прям как телевизор. — Вряд ли тебе понравится мое общество. Да и вряд ли я смогу вести машину.

— Я тебя отвезу. И сразу же привезу обратно. А ты расскажешь мне, о чем тут думаешь. Расскажешь про чертей и ангелов.

— Я поклялся больше не думать.

— Ну, поехали. — Сказано было с настойчивостью. Роузи осунулась — наверное, тоже долго не спала, весь мир не спит. — Выходи на поиграть. Приходи ко мне в мой дом{497}, — пропела она.

В окнах стояла тьма, и маленькая стрелка на будильнике еще не покинула левое полушарие; двенадцать с лишним часов мрака впереди. В Пирсе проснулась дерзость отчаяния. Ведь только его внутренний мир опустошен, превратился в выжженную необитаемую землю; снаружи все цело, хочет пообщаться, а может, и к рюмке приложиться — почему бы и нет. Он кивнул задумчиво; не бросился тут же собираться, но согласился.

В общем, довольно скоро она усадила его в машину вместе с собаками Альфом и Ральфом, сунула назад набитую бельем наволочку; и по дороге в Каменебойн и Аркадию рассказала, что случилось с ней этим утром: как проиграла дело в суде, проиграла Сэм Майку и «тем людям».

— Роузи, — протянул или, скорее, печально вскрикнул Пирс, — о господи.

Он обхватил макушку, словно от этих известий голова его грозила лопнуть, расколоться.

Она пересказала слова Алана — мол, им это с рук не сойдет, — но голос ее дрожал от сомнений, а может быть (подумал он), как раз от яростной решимости; он выслушал ее внимательно и занес имя Алана в список союзников, хотя теперь и не верилось, как прежде, в те силы, которые представлял Баттерман, — закон, доказательства, разум. Пирсу привиделась Сэм, похищенная у матери, у него, у мира. Последний свет угас. Вот ублюдки. Дорога в дерганом свете косоглазых фар показалась вдруг незнакомой, словно он здесь и не ездил никогда. По бокам проносились темные и радостно-светлые дома: там ничего не знали о том, что случилось с Роузи и Пирсом, да и вообще ничего о них не знали.

— Может, тебе поговорить с ним, — безнадежно предложил Пирс. — Попросить его, ну, попросить…

— Он даже говорить об этом не станет. Он уже высказался: не может-де позволить растить дочку вне его веры. Такого он допустить не может. Сказал, что пойдет на все. — Она утерла глаза рукавом рубашки. — Я знаю, Сэм его очень любит. Может, больше, чем меня. А он стал в последнее время примерным отцом.

Появились ворота Аркадии, большой дом, единственный огонек.

— Да ну, — усомнился Пирс.

— Стал-стал. Добрее. Спокойнее. Не такой — ну, я не знаю — эгоист, что ли.

Пирс хотел возразить, но не смог; у Роз эгоизма, может, и не убавилось, но она, без сомнения, стала как-то спокойнее, счастливее.

— Ничего, это еще не конец света, — сказала Роузи, подъезжая к стоянке. Машину сотряс лихорадочный спазм, как обычно при остановке двигателя. — Люди с таким справляются. Многие. Я читала в журнале.