Сталин. От Фихте к Берия - Модест Алексеевич Колеров

и подобная библейская аналогия в России против Швеции. Налицо взаимное уподобление своих побед победам израильтян над войсками египетского фараона: шведами — после Нарвы, русскими — после Полтавы[858]. Известно, что и польское нашествие периода Смуты звучало как ветхозаветная трагедия: «Особым вниманием к религиозному аспекту событий отличается „Временник“ дьяка Ивана Тимофеева … Выступление Сигизмунда III против России он уподобляет выступлению фараона против „возлюбленного“ Израиля»[859]. Упомянутые выше толкования А. Д. Градовским «независимого отечества» 1812 года, учитывая компетентную погружённость Градовского в право и практику Франции, Германии и России, открывают в примере русского 1812 года новые смыслы. Так, говоря о рождении французской нации как национального единства во время Французской революции, Градовский тесно связывает нацию с «идеей французского отечества» и «народностью» (то есть национальным уровнем единства, стоящего выше племени): «Между всеми этими принципами первое место занимает начало верховенства и независимости государственной власти каждой страны»[860], то есть её суверенитет, что означает суверенитет нации. Эту гражданскую нацию во Франции создали революция и революционные войны, а в России начала создавать возглавленная монархией общенародная борьба против агрессии Наполеона. В русской литературе уже в 1814 и 1816 гг. было выработано имя «Отечественной войны»[861], а через тридцать лет после войны в русской книжной и журнальной практике — при всём её переводном разнообразии — имя «Отечественной войны 1812 года» стало предметом нарастающего консенсуса[862]. Одновременно с этим консенсусом подтверждалась широкая семантика отечественности: монархист и бывший революционер Л. А. Тихомиров (1852–1923) вводил в исторический ряд отечественного, «жертвы в пользу Отечества» — и Смуту XVII века, и пример Петра Великого, и пример Французской революции: «Величайший из царей наших под ядрами и пулями Полтавы оставил потомству свою исповедь: „А о Петре ведайте, что не дорога ему жизнь; жила бы Россия в чести и славе“. Скромный крестьянин Сусанин, только случайно ставший известным истории, отдаёт также без колебания жизнь за Родину. Величайший революционер Дантон не хочет спасти жизнь бегством из Отечества, восклицая: „Разве я унесу Отечество с собой на подошвах?“…»[863]. Один из главных «импортёров» германского идейного и политического опыта в Россию, сам — равный идейный участник немецкой социалистической сцены, бывший лидер русского марксизма 1890-х и ныне социал-либерал П. Б. Струве (1870–1944), суммируя политические достижения революции 1905 года, пытался нащупать аналогию между национально-освободительной Смутой и антисамодержавным пафосом освободительного движения 1900-х, которое в трудах круга Струве имело своим заданием формирование русской политической нации, объединённой строительством нового, конкурентного государства. Струве писал: «как Смута была первым рождением нации, так революция ХХ века была её вторым рождением»[864].

Но преддверие войны 1914 года в России, однако, было отмечено последней попыткой монархии встать выше национального мифа Отечества и вернуть свой династический интерес в центр давно переросшей его отечественности.

Усилия 1914 года и германский национальный консенсус

В начале ХХ века усилия правящей в России династии по достижению национального единства в условиях фактической гибели сословного строя были дважды демонстративно связаны с историческими образами внесословной мобилизации, освобождения от иноземной власти и «переучреждения» государства в 1612–1613 гг.: вслед за столетним юбилеем Отечественной войны 1812 года[865] как общенациональной[866] — династия громко отметила своё 300-летие, стремясь вновь продемонстрировать символическую связь между нацией и монархией[867]. Общегосударственный символ Отечества и общенародной войны в его защиту почти сразу после этих юбилеев стал актуальным летом 1914 года, с началом мировой войны с Германией и её сателлитами.

В манифесте об объявлении и целях войны император Николай II прямо следовал в фарватере только что отмеченного столетия Отечественной войны 1812 года, апеллируя к только что широко вновь прославленному в юбилейных мероприятиях манифесту Александра I о целях войны против агрессии Наполеона Бонапарта — в словах о том, что война не будет окончена, пока останется хоть один неприятельский солдат на русской земле[868]. Александр I провозгласил 13 июня 1812: «Я не положу оружие, доколе ни единого неприятеля не останется в царстве моем». Мотивы Николая II и монархии в целом, тесно связанной с военным делом, были очевидны: «Русская армия после поражения в войне с Японией нуждалась в „исторической амнистии“, острая критика вооружённых сил очень часто являлась опосредованной критикой самодержавия. В значительной степени поэтому военные юбилеи начала ХХ в. так активно использовались в качестве „исторического оправдания“». Тем более что на 1904–1905 гг. планировалось масштабное празднование полувекового юбилея Севастопольской обороны, но именно русско-японская война 1904–1905 гг. сделала его невозможным. Поэтому главными масштабными событиями стали 200-летие Полтавской битвы в 1909-м и 100-летие Отечественной войны 1812-го. Ясно, что центральными персонажами этих празднований стали гигантские исторические фигуры Петра Великого и Александра I, на фоне которых Николай II не имел никаких шансов военно-исторического прославления, и, похоже, в целом военные юбилеи именно потому не получили ни единого руководства, ни плана подведения их логики к 300-летию династии Романовых[869].

Манифест Николая II 1914 года и особенно предшествовавший ему юбилей войны 1812 года предопределили то, что в плакатах, в терминологии периодической печати, то есть в системе наиболее массовых на то время коммуникаций, символика войны сразу обратилась к аналогиям и дала войне название-реплику: «Вторая Отечественная война», «Отечественная война 1914 г.»[870], изредка — «Великая Отечественная война»[871]. Алексей Толстой (1882–1945) в своём романе «Хождение по мукам» привёл своего рода фотографический эпизод, где редактор либеральной газеты признаётся: «Не забывайте, что война чрезвычайно популярна в обществе. В Москве её объявили второй Отечественной»[872]. Исследователь обращает внимание, что «в либеральных кругах война сразу была названа „Второй отечественной“…»[873] и показывает, что либеральная отечественность стала частью осознанной линии либеральной оппозиции на использование ситуативной слабости власти, искавшей диалога с общественностью и буржуазией и выстраивавшей за счёт государственных субсидий тыловую инфраструктуру политического либерализма, который, эксплуатируя военную тревогу, публично поставил себе задачи «усовершенствования внутреннего государственного порядка».

Яркий мыслитель, правый либерал, член Государственного совета Е. Н. Трубецкой предупреждал, что сама претензия на отечественность отражает не только риторическую громкость пропаганды, но и осознанную обществом опасность национальной катастрофы. Он писал:

«Нынешняя война есть война отечественная…: для маленьких, а может быть, и для некоторых больших народов дело идёт о самом их политическом существовании и по меньшей мере — о политической независимости. Для России этой войной решается вопрос об её целости и об её великодержавном положении. Для народов, как и для отдельных лиц, участвующих в войне, ребром ставится вопрос „быть или не быть?“…»[874]

В 1914 году обнаружились и исторические ограничения на