Сталин. От Фихте к Берия - Модест Алексеевич Колеров

(1841–1889) так оценил пример Испании и суверенный характер общенародной отечественности: «Борьба, начатая Александром I в 1812 г., была истинной войной за независимость отечества… Ещё раньше Испания подала пример мужественного сопротивления иноземному насилию»[841]. Тем не менее собственный русский опыт Смуты начала XVII века как опыт всесословного ополчения[842] был актуализирован ещё до поражения Пруссии и восстания в Испании: Александр Первый 30 ноября 1806 созвал ополчение беспрецедентной численностью в 612 тысяч человек[843]. Созыв ополчения вполне успешно прошёл и в русской Прибалтике, Эстляндии и Лифляндии, где встретил внятную поддержку немецкого остзейского дворянства, латышских и эстонских сельских и городских жителей[844]. Мощная историческая аналогия между войной 1812 г. и победой над Смутой в 1612 г., когда самодеятельное земское ополчение освободило Москву от иноземных и инославных оккупантов (в том числе поляков) и в итоге дало начало новой царской династии, публично, церковно и граждански «учредило» её, — дополнительно демонстрировало не только гражданскую легитимность монархии, но и её общенациональные корни[845].

Немецкий опыт внутреннего сопротивления победившему агрессору неизбежно сосредоточивался в философии национального возрождения, лидерство в которой принадлежало И. Г. Фихте. Перед лицом идейно-политически капитулировавшего перед Бонапартом другого немецкого гения, Г. В. Гегеля, выступление Фихте в русской традиции становилось образцом отечественности, неотделимой от верности народному большинству[846]. В начале октября 1812, в ходе войны против Наполеона, уже занявшего Москву, в Санкт-Петербурге начинает выходить в свет журнал Н. И. Греча «Сын Отечества», с первого же номера уделивший особое внимание немецкой антинаполеоновской публицистике и описанию борьбы испанцев против французских войск[847]. Как резюмирует исследователь, «именно журнал „Сын Отечества“ в 1812–1814 гг. формулировал на основе единства русско-немецких интересов патриотическую стратегию, постепенно перерастающую в православно-консервативный национализм. (…) Метафорика освободительной борьбы и идеологические схемы, уже выработанные немецким национализмом, прекрасно вписались в патриотический дискурс, который сформировался в России в 1812 году»[848]. Одной из первых русских листовок войны уже в июне 1812 года стало «Воззвание» командующего русской 1-й Западной армией М. Б. Барклая де Толли к немцам с призывом к восстанию против Наполеона — «дабы собрались под знамена отечества и чести»[849], а первый номер «Сына Отечества» открылся на первой же странице переводом статьи находившегося на русской службе прусского политического эмигранта Э. М. Арндта (1769–1860). Она предсказывала близкое падение Наполеона. Тот же Арндт написал, а русские власти в октябре 1812 года издали специальный агитационный «Катехизис для немецких солдат», призываемых на службу оккупационной администрации Наполеона, в котором явно ретранслировал риторические ходы и аргументы «Речей к немецкой нации» И. Г. Фихте (1808) и косвенно дал русскому обществу их настолько стройный образец, что более чем 100 лет спустя царский генерал, поступивший на советскую службу, А. А. Свечин (1878–1938) в своём очерке военной мысли не мог не напомнить об этом сочинении Арндта и сделал выводы:

«монархическая идея подчиняется идее национальной, отечественной (…) Солдат должен помнить, что родина, отечество бессмертны и вечны, а монархи и всякое начальство уйдёт в прошлое со своим мелким честолюбием. (…) Французская революция выдвинула господство интересов целого, общего, коллектива над интересами частными, индивидуальными, и явилась основанием для необычайного развития мощи государства» на основе всеобщей воинской повинности и всеобщей трудовой повинности для военных нужд[850].

После изгнания Бонапарта из России призывы Фихте и Арндта были услышаны и в Пруссии. 17 марта 1813 прусский король Фридрих Вильгельм III выступил с воззванием «К моему народу», в котором объявил войну Франции, и одновременно учредил всеобщую воинскую повинность и ополчение в помощь армии (ландвер и ландштурм)[851].

1812 год мобилизовал ключевые понятия общественно-государственного языка России XVIII–XIX вв.: «любовь к Отечеству», «защитник Отечества», «сын Отечества» (и противостоящие им «враги Отечества»).

Их понятийным ядром следует признать Высочайшие документы: приказ войскам от 13 июня 1812 года, где прямо указано на общенациональный[852], а не династический, смысл войны: «Воины! вы защищаете веру, Отечество, свободу»; манифест от 6 июля 1812 года, в котором, фиксировались не столько сословия, сколько социальные роли: «Неприятель вступил в пределы Наши (…) Да встретит он в каждом дворянине Пожарского, в каждом духовном Палицына, в каждом гражданине Минина»; манифесте от 3 ноября 1812: «Знаменитое Дворянство не пощадило ничего к умножению государственных сил. Почетное купечество ознаменовало себя всякого рода пожертвованиями. Верный народ — мещанство и крестьяне показали такие опыты верности и любви к Отечеству, какие одному только Русскому народу свойственны»; манифесте от 25 декабря 1812: «Войско, Вельможи, Дворянство, Духовенство, купечество, народ, словом, все Государственные чины и состояния, не щадя ни имуществ своих, ни жизни, составили единую душу, душу вместе мужественную и благочестивую, толико же пылающую любовью к Отечеству, колико любовью к Богу…». Очевидно, что понятия Отечества и ополчения не были изобретениями конкретных манифестов. Печатные отклики на манифесты[853] внятно акцентировали внимание на всеобщей отечественной («соотечественной»[854]) солидарности[855].

Имея в виду хорошо известную роль церковных проповедей в деле мобилизации русского общества в 1812 году, следует обратить внимание на фундаментальную для проповедей и государственной идеологии этого времени интеграцию защиты престола, защиты православной веры от Антихриста (Бонапарта) и его аналогов, защиты Отечества от многоплеменного («вавилонского», «двунадесяти языков», в том числе поляков) нашествия, иначе говоря — защиты божественного добра от антихристианского зла. Обращаясь к Ветхому Завету, православная церковь нашла яркий язык описания общенародного бедствия и чудесного спасения народа в целом.

«И ожесточил Господь сердце фараона, царя Египетского, и он погнался за сынами Израилевыми; сыны же Израилевы шли под рукою высокою. (….) И сказал Господь Моисею: простри руку твою на море, и да обратятся воды на Египтян, на колесницы их и на всадников их. И простер Моисей руку свою на море, и к утру вода возвратилась в свое место; а Египтяне бежали навстречу [воде]. Так потопил Господь Египтян среди моря. (…) И избавил Господь в день тот Израильтян из рук Египтян…» (Исход. Глава 14.8–30).

В этом образном ряду Бонапарт выступал Фараоном (или Вавилонским царём, Париж — Вавилоном), а Россия — Израилем[856]. Великий историк русского религиозного сознания оценил это в предельных категориях: «Отечественная война многими была пережита и осмыслена именно как Апокалиптическая борьба, — „суд Божий на ледяных полях“…»[857]. Библейская традиция позволяла мобилизовать исторические паттерны, не раз использованные в России в похожих ситуациях внешней угрозы, в которых династические приоритеты отходили на второй план и главным становилось внесословное, протонациональное самосознание. Яркий пример — изображение в шведской литературе начала XVIII века Северной войны Швеции с Россией как священной войны «Северного / Шведского Израиля»