Двести лет вместе. Часть первая - Александр Солженицын

Да, повторяет Струве, необходимо размежевать: область правовую, государственную – и область, где в нас живут эти чувства. «Специально в еврейском вопросе это и очень легко, и очень трудно». – «Еврейский вопрос формально есть вопрос правовой», и поэтому послужить ему легко, естественно: дать евреям равноправие – да, конечно! Но послужить ему и «очень трудно потому, что сила отталкивания от еврейства в самых различных слоях русского населения фактически очень велика и нужна большая моральная и логическая ясность для того, чтобы несмотря на это отталкивание бесповоротно решить правовой вопрос». – Однако: «при всей силе отталкивания от еврейства широких слоев русского населения, из всех «инородцев» евреи всех нам ближе, всего теснее с нами связаны. Это культурно-исторический парадокс, но это так. Русская интеллигенция всегда считала евреев своими, русскими и – не случайно, не даром, не по «недоразумению». Сознательная инициатива отталкивания от русской культуры, утверждения еврейской «национальной» особности принадлежит не русской интеллигенции, а тому еврейскому движению, которое известно под названием сионизма… Я не сочувствую нисколько сионизму, но я понимаю, что проблема «еврейской» национальности существует» и даже растёт. (Показательно, что и «еврейская» и «национальность» он берёт в кавычки – настолько ещё не верит: неужели евреи мыслят себя отдельными?) – «Нет в России других «инородцев», которые играли бы в русской культуре такую роль… И ещё другая трудность: они играют её, оставаясь евреями». Вот, не оспоришь роль немцев в русской культуре и науке; но немцы, входя в русскую культуру, без остатка в ней и растворяются. «Не то евреи».

И заканчивает: «Не пристало нам хитрить с[русским национальным чувством] и прятать наше лицо… Я, и всякий другой русский, мы имеем право на эти чувства… Чем ясней это будет понято… тем меньше в будущем предстоит недоразумений»[1474].

И правда бы. И очнуться бы всем нам на несколько десятилетий раньше. (Евреи и очнулись много раньше русских.)

И – как будто ждали все газеты! закружился вихрь со следующего же дня – и в либеральной «Нашей газете» («своевременно ли это высказывать»? классический вопрос), и в правом «Новом времени», и в установочно-кадетской петербургской «Речи» не мог не ахнуть Милюков: Жаботинский «добился того, что молчание кончилось и то страшное и грозное, что прогрессивная печать и интеллигенция старались скрыть от евреев, наконец обрисовалось в своих настоящих размерах». Но дальше Милюков, со своей неизменной рассудочной холодностью, перешёл к вердикту. Прежде всего – важное предупреждение: куда это ведёт? кому это выгодно? «Национальное лицо», да которое ещё «не надо прятать» – ведь это же сближает с крайне-правыми изуверами! (Так что «национальное лицо» надо прятать.) Этак, «по наклонной плоскости эстетического национализма», интеллигенция быстро выродится, впадёт «в настоящий племенной шовинизм», порождённый «в гнилой атмосфере современной общественной реакции»[1475].

Но сорокалетний Струве, почти с юной подвижностью, обернулся в «Слове» уже 12 марта ответить на «учительное слово» Милюкова. И прежде же всего на этот выворот: «куда это ведёт?». («Кому послужит?», «на чью мельницу?» – таким способом будут затыкать рты – на любую тему – ещё столетие вперёд. Это – исказительный оборот, лишённый всякого сознания, что слово может быть честным и весомым само в себе.) – «Наши взгляды не опроверга[ются] по существу», а полемически сопоставляются с «проекцией», «куда ведут» они[1476]. («Слово» ещё через несколько дней: «Старая манера дискредитировать и идею, которую не разделяешь, и лицо, её провозглашающее, скверным намёком, что это-де встретит полное сочувствие в „Новом времени“ и в „Русском знамени“. Такая манера, по-нашему, совершенно недостойна прогрессивной печати»[1477].) – А по существу: «К национальным вопросам в настоящее время прикрепляются сильные, подчас бурные чувства. Чувства эти, поскольку они являются выражением сознания своей национальной личности, вполне законны и… угашение[их] есть… великое уродство». Вот если их загонять внутрь – тогда они и вырвутся в изуродованном виде. А «этот самый ужасный „асемитизм“ – гораздо более благоприятная почва для правового решения еврейского вопроса, чем безысходный бой… „антисемитизма“ с „филосемитизмом“. Ни одна нерусская национальность не нуждается… чтобы все русские её непременно любили. Ещё менее в том, чтобы они притворялись любящими её. И, право, „асемитизм“, сочетаемый с ясным и трезвым пониманием известных моральных и политических принципов и… государственных необходимостей, гораздо более нужен и полезен нашим еврейским согражданам, чем сантиментально-дряблый „филосемитизм“, особенно симулированный. – И „евреям полезно увидеть открытое „национальное лицо“ русского конституционализма и демократического общества. И «для них совсем не полезно предаваться иллюзии, что такое лицо есть только у антисемитического изуверства“. Это – «не Медузова голова, а честное и доброе лицо русской национальности, без которой не простоит и «российское» государство»[1478]. – И ещё от редакции: «Соглашение… означает – признание всех особенностей каждой[национальности] и уважение к этим особенностям»[1479].

Газетные споры огненно продолжались. «За несколько дней состави[лась] уже цел[ая] литератур[а]». Происходило «в прогрессивной русской печати… нечто, совершенно невозможное ещё так недавно: дебатируется вопрос о великорусском национализме»![1480] Но на эту полную высоту поднимало спор «Слово», а другие газеты сосредоточились на «притяжения[х] и отталкивания[х]»[1481]. Интеллигенция с раздражением набросилась на своего недавнего героя «Освобождения».

И не смолчал Жаботинский, да ещё и дважды… «Медведь из берлоги», – кинул он Петру Струве, кажется, такому спокойному и взвешенному, – а Жаботинский был оскорблён, называл его статью, а заодно и статью Милюкова, «блестящ[им] выход[ом] первачей», «лицемерием, неискренностью, малодушием и искательством пропитана их ласковая декламация, и оттого она так непроходимо бездарна»; и вылавливает из Милюкова, что «у старой русской интеллигенции, святой и чистой», значит, «имелись антиеврейские «отталкивания»?.. Любопытно». И проклинал «святой и чистый» климат этой прекрасной страны» и «зоологический вид ursus judaeophagus intellectualis [интеллектуального медведя юдеофага]». (Доставалось и примирительному Винаверу: «еврейск[ая] прислуг[а] русского чертога».) Жаботинский гневно отказывался, чтобы евреи ожидали, «когда будет решена общегосударственная задача» (то есть свержение царя): «Благодарим за столь лестное мнение о нашей готовности к собачьему самозабвению», о «расторопности верноподданного Израиля». И заключал даже, что «никогда ещё эксплуатация народа народом не заявляла о себе с таким невинным цинизмом»[1482].

Надо признать, эта крайняя запальчивость тона не служила выигрышу его точки зрения. Да и самое близкое будущее показало, что как раз именно свержение царя и откроет евреям прежде невозможные позиции, откроет им даже более, чем добивались, и этим вырвет почву из-под сионизма в России, так что Жаботинский оказался неправ и по существу.

Много позже другой свидетель того времени, бундовец, охлаждение вспоминал: «В годы 1907—1914 в России если не откровенно антисемитское, то «асемитское» поветрие порой охватывало и некоторых либералов среди русской интеллигенции, а разочарование в максималистских тенденциях первой русской революции давало иным повод возлагать ответственность за них на бросавшееся в глаза участие евреев в революции». И в предвоенные годы «наблюдался рост русского национализма… в некоторых кругах, где, казалось, ещё недавно еврейский вопрос воспринимался, как русский»[1483].

В 1912 и Жаботинский, уже спокойно, пересказал такое интересное наблюдение видного еврейского журналиста: как только каким-то культурным делом заинтересовались евреи – с этого мгновения оно стало для русской публики как бы чужим, её уже туда больше не тянет. Какое-то невидимое отталкивание. Да, неизбежна будет линия национального размежевания, организация русской жизни «без посторонних примесей, которые в таком количестве для[русских] очевидно неприемлемы»[1484].

Сопоставляя всё представленное выше, наиверно будет заключить, что среди русской интеллигенции одновременно текли (как во многих исторических явлениях) два процесса, и по отношению к еврейству отличались они темпераментом, а вовсе не степенью доброжелательства. Но тот, что изъявил Струве, – был негромок, неуверен в себе и заглушен. А тот, что громко объявился филосемитским сборником «Щит», – оказался превосходен и в гласности, и в общественном обиходе. Остаётся пожалеть, что Жаботинский не оценил точку зрения Струве, не увидел её достоинства.