Бессметрный - Татьяна Солодкова

Я поднялась с пола. Двенадцать минут.

Нет уж, никаких команд отмены, мои дорогие, ничего у вас не будет, как и у меня…

И я полила пульт управления плазменной струей из ружья. И теперь отменить ничего нельзя. Мертвых не воскресить. У этого города чуть больше одиннадцати минут, а у меня и того меньше, наверняка, за газовыми гранатами уже отправили, они ведь не знают, что пульт уже не спасти…

Голова закружилась, я пошатнулась, ухватилась ладонью за свежее поджаренный пульт управления и с шипением отдернула руку. Вот черт!

Перед глазами маячили черные круги, угольно-черные, как шерсть Хряща.

Я собиралась снова сесть на пол и дожидаться своей смерти, как вдруг меня осенило. Черные, как шерсть Хряща!

Я обшарила комнату взглядом, потом задрала голову вверх, ища вход в вентиляционную шахту. И он был, прямо над пультом!

В коридоре оживились, видимо, доставили гранаты.

Я не думала, просто двигалась. На мне были высокие сапоги, поэтому я без проблем наступила на еще горячие останки пульта, потянулась, сняла крышку с входа в вентиляционную шахту, подтянулась и забралась внутрь. Уже когда я оказалась внутри, меня снова стал разбирать смех, истерический, неуемный, так, что мои плечи то и дело бились о стены узкой трубы. Я смеялась и ползла вперед, до конца не осознавая, зачем и что делаю. Просто отдалась инстинктам, которые теперь и вели меня без участия разума.

Ломая ногти, открыла первый попавшийся люк и провалилась туда. Тело опять сработало превосходно, успев сгруппироваться и прыгнуть так, что я ничего не сломала.

Я снова оказалась в том же гараже, совершенно пустом, потому что все силы были направлены на то, чтобы выкурить меня из центра управления. Какая ирония судьбы: одна маленькая я против целого здания вооруженных до зубов военных.

Я забралась в флайер, опустила колпак и повела аппарат к запертым дверям. Нажала ускорение и ударила по ним носом, отвела флайер назад и снова ударила. Лобовое стекло треснуло в двух местах, но таран сработал, двустворчатые двери поддались, и я на полной скорости вылетела из гаража, а потом, всё увеличивая скорость, понеслась прочь из города, которому оставалось жить несколько минут.

Я никогда не страдала психическими расстройствами, всегда с блеском проходила психологические тесты, адекватно реагировала на стрессовые ситуации. Что случилось со мной в тот роковой день, известно одному Богу. Возможно, виной тому препараты, которые я приняла, возможно, смерть Александра. Я практически не осознавала себя, не отдавала себе отчет в том, что сделала и что делаю.

Я неслась на флайере прочь, в меня пытались стрелять с поверхности планеты, но я ловко уходила от выстрелов. Потом за мной увязался патрульный флайер, но я умудрилась петлять и ни разу так и попала в его зону поражения. А когда небо за моей спиной окрасилось ярким заревом, преследователь отстал. Еще бы, не каждый день видишь, как целый город превращается в пепелище.

На Эйдане началась паника, снижаясь, я слышала вопли сирен. Зачем? Они думали, это атака с воздуха и жертвами падут другие населенные пункты?..

Пролетая над полями, я увидела чью-то частную посадочную площадку с катером. Так не бывает! Так везет или благословенным Богом или безумцам! Но в тот день я определенно была безумна.

Я бросила флайер и угнала катер. Далеко уводить в космос катер нельзя, просто не хватит ресурсов, но мне и не нужно было далеко. В этот момент я жаждала одного: не умереть на этой чертовой планете. Умереть — да, но только не здесь, не на их территории.

Я ушла от обстрела, естественно, меня не хотели отпускать с планеты, но я ушла. Все мое мастерство, весь мой опыт в пилотировании были использованы в этот момент и дали мне уйти, туда, в черноту космоса. И если я умру, то пусть я умру там.

Пилоты должны умирать в космосе.

Последнее, что я запомнила, это как запустила в радиоэфир трансляцию слова: «Орёл».

12

Я видела пустыню Сьеры, ту самую, где мы с Александром впервые по-настоящему познакомились. Песчаный ветер, потрескавшаяся глиняная почва, только солнце не палящее и смертоносное, а теплое, согревающее.

Тайлер сидит на стволе дерева, поваленного бурей. На нем непривычная одежда, белая рубашка и черные брюки, будто на праздник. Я опускаю взгляд и обнаруживаю, что тоже одета торжественно: темно-синее платье с летящим подолом и босоножки на высоких каблуках.

Александр улыбается мне и протягивает руку навстречу, я шагаю к нему и поражаюсь, как легко могу передвигаться на шпильках, которые ступают по потрескавшейся глине, как по паркету.

Я подхожу и сажусь рядом, мы молчим, ветер колышет волосы и юбку моего платья.

— Ты не боишься? — спрашиваю я, ловя его взгляд и утонув темно-карих глазах. Какой-то удаленный уголок сознания подсказывает, что я не всегда могла видеть их такими, словно что-то прикрывало этот темный глубокий цвет, нечто светлое, холодное. Но я не могу вспомнить. И не хочу.

Александр улыбается краем губ, а потом отворачивается и задумчиво смотрит даль.

— Не боятся только дураки, — отвечает он. — Но своим страхам нужно смотреть в лицо.

И я смотрю ему в лицо, именно потому, что он мой самый большой страх, страх потерять его навсегда.

Александр снова поворачивается, смотрит на меня, щурясь от яркого солнца, а я пытаюсь запомнить каждую его черточку, словно скоро, действительно, его потеряю. Я не помню, почему мне так кажется. И не хочу помнить.

Как я только могла подумать когда-то, что Рикардо Тайлер красивее своего брата. Здесь и сейчас Александр кажется мне совершенством.

— Почему ты так смотришь? — ехидно интересуется он. — У меня выросли крылья?

И мне кажется, что это было бы правильно, он достоин крыльев, больших, белых и пушистых.

Я улыбаюсь при этой мысли, а он протягивает руку и привычным жестом берет за подбородок, а потом целует. Никто и никогда не целовал меня так.

— Живи, — шепчет он, отстраняясь и ловя мой взгляд. — Живи…

Я смутно помню, что уже слышала эти слова. Я не хочу вспоминать, где, потому что четко знаю, что они там, за стеной боли и отчаяния, близость которой я чувствую лопатками, но запрещаю себе оборачиваться, чтобы увидеть.

— Живи, — повторяет ветер, а фигура Александра начинает растворяться.

Я вскидываю руки в попытке его удержать, но мои пальцы проходят насквозь.

— Живи, — звучит уже в пустоте, и я открываю глаза.

Я открыла глаза. Никакого солнца и никакой пустыни.

Я лежала на одноместной койке со светлым постельным бельем, укрытая одеялом до самого подбородка. Надо мной светло-серый потолок. Слева — стена, справа ширма, отгораживающая мою койку от остального медотсека «Прометея». Я бывала в этом месте тысячу раз, с ушибами и порезами, с вывихами и ожогами, и я ни за что не перепутала бы его с другими.