Вслед за словом - Владимир Дмитриевич Алейников

тогда – одиночества. Что же делать! Планида такая. Или, проще, – доля людская? За окном – суета мирская. Ну а здесь – тишина, покой? Сплав привычный – грусти с тоской.

А творчество – продолжалось, виток за витком разматывалась упругая эта спираль, – и знал Беленок прекрасно, что искусство – его спасение, панацея от тягот и бед.

И горел в его обиталище по ночам не гаснущий свет…

(…Ну а теперь – небольшое, но важное отступление.

Отец мой, Дмитрий Григорьевич Алейников, был человеком удивительным, наделённым, от природы, талантами разными.

Ему дано было – многое. Прямо с детства, сразу, – и щедро.

Но основным его даром, самым важным, – был дар художника.

Был он акварелистом замечательным. Выдающимся. Подобных я не встречал.

Отец мой – сам по себе. Держался – особняком. Не зависел – ни от кого.

И подход к акварели, и техника, и методы многолетней и всегда вдохновенной работы, всё – своё, и ничьё другое, ни на что и ни на кого не похожее, да такого у отца и быть не могло.

Отец – пейзажист. В работах его, это прежде всего, всегда, в любой его вещи, – есть то, что писатель Грин называл парением духа.

Он дарил людям – радость. Нёс он – ясный свет. Выражал он – дух, созидательный, творческий, древний, – своего родного, степного края – и своего родного мира. Дома. Родной своей почвы.

Я помню, как восторгались работами отца моего московские художники, мои друзья-приятели, герои и подвижники неофициального русского искусства, новаторы, авангардисты.

Ворошилов, Яковлев, Зверев, Пятницкий. Славная гвардия. И, конечно же, Беленок.

Оставаться к отцовским работам безразличным и равнодушным – Петя никак не мог.

Они приводили Петю в какое-то небывалое, по его-то годам, волнение.

Беленок волновался искренне, откровенно и непосредственно, бурно, словно ребёнок.

Высокий, не просто худющий, а совсем уж отчаянно тощий, в старых джинсах и старом свитере, посверкивая заметной сквозь редкие волосы лысиной, покачивая похожей на плотный шар головой, пощипывая своею чуткою кистью скульптора, с длинными, крепкими пальцами, способными даже на ощупь ваять из глины, из гипса, да из чего угодно, скульптуры любых размеров, седеющую бородку и аккуратно подстриженные седеющие усы, рассматривал Петя пристально отцовские акварели, то приближая их резко, почти вплотную, к небольшим, глубоко сидящим, иногда беспомощно-детским, доверчивым, светлым глазам, то отдаляя их, на вытянутых руках, от себя, чтобы видеть что-то, ему одному понятное, и причмокивал языком, поахивал и покряхтывал, отчего эти звуки сливались в обобщённое «ох, ух, ах», – и видно было тогда, что работы ему очень нравятся – и это он так, по-своему, выражает своё одобрение, своё восприятие их.

Насмотревшийся вдоволь, Петя говорил мне, всегда – со значением:

– Твой отец – молодец! Работы – я скажу тебе прямо – люкс! Не как-либо что, а что-либо как! Наш хлопец. Певец Украины.

Особенно Беленок любил подчёркивать это украинское – вот, мол, видите, какие мы все, художники, украинской землёй взращённые, действительно гарные люди! – сами теперь посудите, сколько у нас настоящих, во все времена, талантов!..

Он и по-человечески любил моего отца.

Иногда отец приезжал из Кривого Рога в Москву, и особенно – в годы, когда, после долгих скитаний бездомных, была у меня семья и своя, наконец-то, квартира.

Здесь он тоже много работал. И в пейзажах его жила благодарность русским лесам и окрестным паркам старинным, где любил он бродить один, сердцем всем и душою всею принимая дары природы, вдохновлявшей его, – и радость бытия, с животворным светом, становившимся неизменно долговечным, целебным сиянием.

И в столице отец – порою виделся с Беленком.

Сядут, бывало, художники в сторонке от всех, вдвоём, и беседуют увлечённо, по душам, о чём-то своём.

А то и поют, вдвоём, – украинские старые песни.

Отцу моему симпатичен был Беленок. Всегда, когда приезжал я к родителям, он спрашивал: «Как там Петя?» Приветы ему постоянно, в письмах, передавал.

Сближала их – любовь к родной природе.

И даже не сближала, а роднила.

И верность родине. И песням. И, конечно, – незыблемая верность их – искусству.

Выходец с Украины, из-под Чернобыля, Петя Беленок тосковал в Москве. Жил, здесь, как на чужбине. Пусть и был он в богеме – своим. Пусть известность его, как художника, с каждым годом всё больше росла. Но сердцем он был – в далёком отсюда, родном краю.

И происходило с ним, всё чаще, – что-то совсем уж тяжёлое, даже страшное, – и старался он это всячески от друзей, от знакомых, – скрыть, по привычке защитной своей отшучиваясь, остря, переводя разговор совсем на другую тему.

А его сокровенная тема была – разумеется, родина.

Эту духовную нить, незримую прочную связь Петя сызнова ощущал только в беседах со мной.

Только в нашем, таком уже долгом, доверительном, плодотворном, по-настоящему дружеском, надёжном вполне общении он иногда, не часто, всё-таки раскрывался.

Пожалуй, один я – из всех – и знаю его, таким, каков был он в самом деле.

А человеком был он чистым, грустным, и ясным, и наивным, и глубоким, – как песни, что певали мы вдвоём, те песни украинские, что встарь звучали – там, в подвальной мастерской на Абельмановской, потом – на кухне полупустой, не очень-то уютной, без признаков тепла, его квартиры, где близко, в двух шагах, через дорогу, чуть шелестело листьями Кусково, и вставшие на цыпочки деревья заглядывали ночью к нам в окно…)

Предчувствия иногда – сбываются. Вот что важно.

К предчувствиям относиться – надо со всей серьёзностью.

И тем более, если предчувствия подкреплены – видениями.

Беленок – рисовал, рисовал.

Предчувствовал и предвидел – грядущее. Выражал – наперёд – языком искусства.

И его видения – как их назвать? – конечно, пророческие! – а ещё какие? – сбылись, реальностью стали. Явью.

Чернобыльская авария ужаснула внезапно – всех.

Тогда и вспомнили сразу о том, что давно уже говорил Беленок на образном языке своих необычных и таких прозорливых работ.

Слишком точным – каким же ещё – только так! – оказалось прозрение.

Слишком ранило – как же иначе? – ведь на то и возникло оно, чтобы ранить! – душу художника.

Никогда теперь не удастся ему хоть когда-нибудь вернуться в родное село, на родину предков, – там зона.

С болью он говорил об этом в дни, когда я, купив какие-то, что уж было тогда в магазинах, понемногу всего, продукты, чтобы он, совсем отощавший, хоть немного поел, и, если хватит денег, бутылку вина, навещал его, полубольного, и сидели мы с ним вдвоём,