Вслед за словом - Владимир Дмитриевич Алейников

с лёгкой лукавинкой, с ясным, добрым светом, глаза, – и спокойно, с мягким акцентом украинским в негромком голосе, обращался ко всем собравшимся, предлагая:

– Так, может, выпьем?

И собравшиеся откликались на призыв беленковский:

– Выпьем!

И просмотр сменялся – застольем.

То довольно скромным, то – бурным, так бывало порой, с размахом, если гости в большом количестве приносили с собой питьё.

Выпивали – и говорили.

Об искусстве? Да обо всём.

Балагурили. И курили.

Сизый дым висел, невесом.

Иногда и стихи читали.

Вечер длился. Который час?

Да не всё ли равно? Детали!

Время – с нами. Здесь и сейчас.

Расходились обычно – к ночи.

Беленок – провожал гостей.

Оставался один, короче.

Вне событий – и вне вестей.

И с утра – он уже трудился.

Без работы – никак нельзя.

Путь есть путь. Если впрямь открылся.

Даже просто своя стезя.

Но пред ним был, конечно, – путь.

Личный. Собственный. Настоящий.

С долей, чуемой, предстоящей.

На пути – высветлялась суть.

Путь есть жизнь. Лишь в труде все вещи.

В давних истинах – дух и свет.

Что за ветер гудит зловеще?

И откуда? Из прежних лет?

Не из будущего ли? Тени.

Знаки. Символы. Грозный мрак.

И опять – череда видений.

Отмахнуться – нельзя никак.

Значит – надо работать. Снова.

Значит, живопись – тоже речь.

Рукотворная крепость слова.

Уберечь – и предостеречь.

Всех землян: впереди – опасность.

Люди, знайте о ней – теперь.

Сонм работ. Пристрастность – и ясность.

В мастерской – открытая дверь…

Беленок, человек радушный, приветливый, гостеприимный, любил, когда в мастерской, после его ежедневных, напряжённых трудов, собирались, не беспрерывно, конечно, да всё же довольно часто, дружеские компании.

Постепенно его подвал стал для многих из нас, богемных, далеко не всегда устроенных в этой жизни сложной, людей, надёжным, проверенным местом, где можно было, в компании с художником, отдышаться от всяких житейских трудностей, на какое-то время, но всё-таки спрятаться от невзгод, а то и, в случае крайнем, в ситуации драматичной, или совсем уж безвыходной, если хозяин позволит, даже заночевать.

Беленок обладал, это могут подтвердить все, кто знали его, замечательным чувством юмора, причём этот юмор был особенным, характерным, по-гоголевски, украинским.

Он легко вносил просветление даже в самую мрачную, вроде бы, хуже нет, да и только, аховую, беспросветную ситуацию.

Начнёт шутить – и друзьям становится веселее.

И сызнова всё в порядке, и жизнь опять хороша.

И с ним человек – оттаивал, успокаивался, понимал, что есть в этом граде столичном поддержка, добрая, дружеская, и есть на земле человечность, и выстоять надо опять.

Юмор-то был у Пети, но сам он, и я это знаю лучше других современников, был человеком грустным.

Грусть его врачевалась только его искусством.

Толком никто не знал о личной Петиной жизни. О его женитьбах, разводах, о детях, да обо всём, что с ним происходило раньше, что происходит нынче, как он в Москве выживает, как существует он.

Всё это было – закрыто. Для знакомых его многочисленных. Для гостей постоянных. И даже, так он вёл себя, для друзей.

Что-то известно мне было о нём. И, пожалуй, немало.

Но сокровенное самое прятал он и от меня.

Впрочем, под настроение, что-то он и рассказывал о себе. Но всегда – немногое. Словно меру и в этом знал.

И только в восьмидесятых стал Беленок раскрываться мне одному, всё чаще, всё больше, – видимо, чувствовал потребность жгучую – высказаться, нечто важное рассказать.

Избранным, с глазу на глаз, читал он порой переводы собственные – любимых своих французских поэтов – Сен Жон Перса, Анри Мишо.

Помню, что это были хорошие переводы.

Сделанные Беленком в прежние годы, в Киеве.

Из укромного уголка доставал тетрадки заветные с записанными когда-то его аккуратным почерком текстами переводов, поэмами и стихами.

Становился серьёзным, собранным, – и всегда вдохновенно читал.

Часто читал он, помню, Сен Жон Перса – «О, море, море!..»

И мастерская будто бы наполнялась гулом прибоя морского, и ветер свежий из окошка к нам залетал.

Переводы Петины были – в единственном экземпляре. В рукописях. На машинке никто их не перепечатал.

Году в девяностом спросил я Беленка:

– Где твои переводы? Почитал бы ты их. Так хочется снова услышать их!

Петя махнул рукой грустно:

– Тетради – украли… Кто и когда – не знаю. Как теперь почитать?

Я только вздохнул. А что мне можно было на это сказать?

Но всё это было – потом. Значительно позже. В годы, когда распрощался Петя с подвальной своей мастерской и стал обитать в квартире на улице Молдагуловой.

А в годы шестидесятые и в годы семидесятые – молва о Петиных славных переводах французских поэтов разносилась по всей Москве.

И Петя тогда не единожды друзьям своим их читал.

И звучало – «О, море, море!..»

И не было вовсе – горя.

И болезней. И всяких напастей.

Беленок был – в расцвете сил.

Врождённая доброта сочеталась всегда в нём с крестьянской рассудительностью и мудростью.

Сельский хлопчик, такой одарённый от природы, вырос и чтил все заветы предков своих.

В нём крепка была – верность традициям.

Был он жив – связью давней и прочной, неразрывной, несокрушимой, где бы ни был, – с родной землёй.

Меня к Беленку тянуло всегда – ведь почти земляк.

И немало было говорено с ним, и важного для обоих, и особого, откровенного, и такого, что так и осталось между нами, такого, которое больше некому было сказать, за долгие, легендарные годы нашей хорошей дружбы.

Певали мы с ним, бывало, и старые, изумительные, украинские наши песни.

Чистой души человек – что могло быть лучше в расхристанном и тревожном донельзя мире, посреди маеты столичной и тоски, порой безграничной, в завихренье страстей, событий, безобразий, трудов, наитий, в те, далёкие слишком от нынешних, но упрямо не уходящие никуда, всегда – настоящие, беспокойные, но поистине драгоценные времена!..

Выставки у Беленка – бывали в Москве. Не часто. И это вполне понятно, по давним-то временам.

Но всё-таки мог он работы иногда показывать людям.

В знаменитом кафе московском «Синяя птица», известном не только недолгими выставками художников авангардных, но ещё и тем, что привычно и охотно там собирались джазовые музыканты, играли для избранной публики, и на эти концерты закрытые непросто было попасть.

В институтах научно-исследовательских некоторых, где учёные приобщались тогда к культуре, тоже были Петины выставки.

Стал он, по нарастающей, участвовать, вместе с другими нашими авангардистами, в выставках зарубежных.

В середине