Коллекция китайской императрицы. Письмо французской королевы - Елена Арсеньева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Дикарь! Найди письмо и порви его! Или доставь… Дикарь! Ради всего святого, дикарь!
«Письмо… письмо… белый листок летит все ниже и ниже… я бегу за ним… бегу… поймал! Мадлен!.. Нет, ее не видно. Надо уходить отсюда, может быть, мы встретимся на площади? А ежели нет, я найду ее в доме герцогини де Ламбаль!»
Наши дни
– Ну да, – продолжал Лев Иваныч, причем голос его звучал странно, как бы издалека, вроде бы пробиваясь сквозь шум и скрежет… то ли неполадки со связью, а скорее всего, это вибрировало и скрежетало недоумение в Алёниной голове, – как только он сказал, дескать, высокая дама с серыми глазами, волосы кудрявые, из Нижнего Горького, зовут Елена, натворила каких-то дел в Париже, я сразу почуял неладное. Насколько я помню, портрет вполне ваш, да и по паспорту зовут вас – Елена Дмитриевна, вы еще на меня вечно шипели, чтобы я вас по имени-отчеству не называл. А еще когда он сказал, что вы окривели, тут я окончательно уверился: это вы, больше некому!
– Что?! – возмущенно заорала Алёна, и на нее начали оглядываться немногочисленные пассажиры девятого троллейбусного маршрута. – Я окривела?! Да он совершенно спятил, этот испанец! – продолжала она возмущенным шепотом, прикрывая рукой прижатый ко рту телефон. – Он за мной гонялся, как гончий пес! Но я ведь ни к чему вообще не причастна, я просто неправильно поняла, куда он меня посылал… а меня, такое ощущение, считали чуть ли не сообщницей всех этих негодяев! Ну ладно, я признаю, с курткой как-то нелепо получилось. Но я честно хотела за нее заплатить, я ведь даже ходила и искала продавцов, потому все это и услышала! И еще вдобавок я окривела! Нет, я понимаю, мы с вами давно не виделись, но этот Диего… он же видел, что я не… я не…
Видимо, нервы совершенно расшатались на почве всех этих бед, и Алёна ощутила, что слезы подкатили к глазам.
– Спокойно, Елена Дмитриевна! – прикрикнул Муравьев. – Спокойно. Не понимаю, что это вы так разошлись? Что я такого сказал? Разве вы сменили профессию? Разве вы уже не пишете свои детективчики?
– Пишу! – всхлипнула она. – Тем более как я могу, интересно, я с одним глазом…
– Господи! – испугался Муравьев. – Да нет, вы что?! Вы меня неправильно поняли! Он когда вас искал там, в каком-то месте, где это ваше танго танцуют, ему кто-то сказал, мол, она не из Санкт-Петербурга, а из Нижнего, и она окрив… тьфу, экрив… ну или как там по-французски писательница будет?
– Écrivain! – закричала Алёна. – Экривен, вот как это называется! Никто не окривел, понятно?!
– О господи, какой же я дуб, – растерянно произнес Лев Иванович. – Ну простите, а?
Это прозвучало так прочувствованно, что Алёна мигом перестала обижаться.
– Да что вы, – сказала она великодушно. – Никаких проблем. На самом деле я тоже хороша. Вроде бы свободно владею французским, а как дошло до дела, так я даже и не подумала фамилию Фоссе перевести! А если бы додумалась, сразу поняла бы, где Канавина искать. Потому что fosse по-французски – канава! Правда, сдвоенное ss не произносится, это слово звучит просто как фосэ́.
– Канавин… – Голос Муравьева дрогнул. – Так это все же человек?! А я-то Малгастадора уверял, что Канава или Канавино – просто район в нашем городе. И это слово – фосэ́ – он тоже произносил. Так, значит, здесь живет человек с такой фамилией? Сейчас я немедленно дам задание всю городскую базу фамилий перешерстить…
– Погодите, – усмехнулась Алёна, – не спешите. Думаю, в базе вы ничего не найдете, потому что Фоссе – это псевдоним. Настоящая фамилия этого человека – Канавин, Петр Альбертович Канавин.
– Петр Альбертович… Альберт Канавин… – забормотал Муравьев. – Слушайте, мне это имя что-то говорит! Ах да, вспомнил! У нас был такой художник, Альберт Григорьев, его настоящая фамилия Канавин… Неужели этот Петр – его сын? Погодите, не может быть, его сына как-то иначе звали, и фамилия другая была, я же помню это дело…
– Какое дело? – насторожилась Алёна.
– Лет пять назад были ограблены мастерские Союза художников – те, которые около Советской площади находятся. Я тогда еще в городском следственном отделе работал, но дело находилось под особым контролем, очень громкое дело было, тем паче что в этом оказался замешан сын Григорьева-Канавина. Стойте. Но его как-то иначе звали, не Петром! И к балету он не имел отношения…
Ясно-голубые глаза Аделины Астафьевны вспомнились Алёне, и словно бы зазвучал в ушах ее голос:
«Со второй семьей тоже не сложилось, детей там не было, сын Маши Градской, второй жены Алика, вырос и уехал, там какая-то неприятная история произошла, жена умерла…»
– Лев Иваныч, – сказала она, – Петр – старший сын Альберта Григорьева-Канавина. Сын от первого брака. А вы, наверное, говорите о пасынке. Он женился на женщине с ребенком, вырастил его. И что, тот оказался замешан в грабеже?
– Ну да, причем обчистил и чужие мастерские, и отцовскую. Да так бездарно: унес картины и сразу отдал их на Покровку перекупщикам, ну, которые возле Решеток торгуют, а те же знатоки, сразу поняли, что дело нечисто, да и подписаны картины… Словом, парня мигом вычислили, но скандал замяли ради отца. Григорьев-Канавин потом уехал из тех мастерских, переселился на Рождественскую. Все, больше я ни о нем, ни о сыне его ничего не слышал. Как же его звали, этого парня?!
У Алёны мелькнула мысль, но наша героиня не рискнула высказать ее вслух. Сначала нужно было убедить Муравьева в том, что «коллега Малгастадор» идет в поисках ее по ложному следу! Не в ту сторону смотрит! То есть смотрит в сторону правильную – Нижнего Горького, – но не на Алёне Дмитриевой должно быть сосредоточено его внимание!
Нет, в принципе, она его внимания заслуживает вполне, но не в данной ситуации!
– Лев Иваныч, – начала она решительно, – я вам еще раз говорю…
Троллейбус остановился. Алёна мельком глянула в окно. Она не знала, как называется эта остановка, но место помнила. Ровно год назад – ну как тут не провозгласить чего-нибудь сакраментального о быстротечности времени! – Алёна именно в этом месте нечаянно испытала на прочность «воздушную подушку» некоего «Лексуса» – и ввязалась в нешуточную автомобильную историю с погонями, преследованиями, шантажом, экскурсами в неприглядное прошлое… и грандиозной автокатастрофой в финале. К счастью, Алёна Дмитриева только наблюдала катастрофу со стороны, хотя имела все шансы оказаться в эпицентре![81]
Водитель троллейбуса снова вышла из кабинки и прошла по салону, вглядываясь в заднее стекло.
– Что ты, Надя? – встревожилась кондукторша.
– Да не пойму, – сказала та мрачно, – какой-то джип пристроился – с самой площади Минина тащится следом и тащится. И что ему надо?
У Алёны пресеклось дыхание.
Кондукторша тоже пошла было к заднему стеклу, но тут кто-то из пассажиров сердито воскликнул:
– Да вы хоть дверцы закройте, что ли! Не лето, чай! И вообще, мало ли кто куда едет, ваше дело троллейбус вести, а не в окошки глядеть!
Кондукторша и Надя переглянулись, кондукторша фыркнула, а Надя, бросив на недовольного пассажира выразительный взор, прошла на свое место.
Дверцы закрылись. Троллейбус тронулся.
Алёна смогла вздохнуть.
Джип. С площади Минина.
Сколько остановок у нее в запасе, прежде чем ее преследователи поймут: писательница Дмитриева не просто так катается в троллейбусе, она не собирается оттуда выходить, это вообще даже не троллейбус, а ее крепость… последний рубеж обороны! И тогда они, эти преследователи, на раз снесут рубеж и прорвут обороны.
Диего Малгастадор и его выдумки далеко. А эти… дышат, можно сказать, в затылок. И надо успеть…
«Есть пули в нагане и надо успеть сразиться с врагами и песню допеть!» Нету пуль, нету нагана, но сразить и допеть шанс есть!
– Лев Иваныч, – сказала Алёна быстро, – у вас к телефону какое-нибудь записывающее устройство подключено?
– Э… – ошарашенно проговорил Муравьев. – Э… а вам как желательно, чтобы оно было подключено или не было?
– Желательно, чтобы да.
– Тогда подключено.
– То есть наш разговор записывается?
– Безусловно, – усмехнулся Лев Иваныч. – Запись включается автоматически. Вы же разговариваете с кем? С начальником следственного отдела областного УВД!
Алёна не стала уточнять, что в данной ситуации гораздо важнее, не с кем, а кто говорит. На амбиции времени не было.
– Слушайте, Лев Иваныч, наш разговор в любую минуту может прерваться, потому что за моим троллейбусом едет черный джип, аж с площади Минина едет, а мы уже почти практически в Кузнечихе, так что… В общем, я быстро говорю, пока время есть, а вы не перебивайте. Ладно? Короче, дело в том, что Альберт Александрович Канавин, ну, Григорьев, вернее, его отец, каким-то образом получил…
И тут вдали кто-то заорал страшным басом:
– Возьми трубку, трубку возьми!
А потом послышался напряженный голос Льва Иваныча:
