Исследование истории. Том I: Возникновение, рост и распад цивилизаций. - Арнольд Джозеф Тойнби

Например, в области экономики первым итальянским портом, отвоевавшим для себя долю в современной морской торговле Запада, была не Венеция, Генуя или Пиза, но Ливорно. Ливорно было постренессансным созданием великого герцога Тосканского, который основал здесь поселение тайных иудеев-беженцев из Испании и Португалии. Хотя Ливорно было основано всего в нескольких милях от Пизы, оно нажило себе состояние именно благодаря этим упорным изгнанникам с противоположного берега Средиземного моря, а не бездеятельным потомкам средневековых пизанских моряков.

В области политики объединение Италии явилось достижением княжества, которое изначально было трансальпийским и до XI столетия не имело твердой опоры на итальянской стороне Альп кроме франкоязычной Балле д'Аосты. Центр тяжести владений Савойского дома[623] не оказывался окончательно на итальянской стороне Альп, пока последовательно не ушли в прошлое свобода итальянских городов-государств и гений итальянского Ренессанса. Ни один из итальянских городов, имевших первоочередное значение в ту великую эпоху, не входил во владения короля Сардинии (как теперь титуловался правитель владений Савойского дома) до тех пор, пока после завершения наполеоновских войн им не была приобретена Генуя. Этос савояров был в то же время еще столь чужд традиции городов-государств, что генуэзцы раздражались правлением его сардинского величества вплоть до 1848 г., когда династия завоевала себе сторонников во всех частях Итальянского полуострова, возглавив националистическое движение.

В 1848 г. австрийское правление в Ломбардии и Венеции одновременно было поставлено под удар вторжением пьемонтцев и восстаниями в Венеции, Милане и других итальянских городах, бывших австрийскими провинциями. Но было бы небезынтересно подвергнуть сомнению различие в исторической важности двух этих антиавстрийских движений, которые происходили в одно и то же время и официально изображались как удары, нанесенные для общего дела освобождения Италии. Восстания в Венеции и Милане, несомненно, носили освободительный характер. Однако то понимание свободы, которое их вдохновляло, было воспоминанием о средневековом прошлом. По сути, эти города продолжали свои средневековые битвы с Гогенштауффенами. По сравнению с их неудачами, хотя, несомненно, и героическими, военные действия пьемонтцев в войне 1848-1849 гг. далеко не заслуживают похвалы. Наказанием за безответственное нарушение перемирия явилось позорное поражение при Новаре[624]. Однако этот пьемонтский позор оказался для Италии более плодотворным, нежели славное поражение Венеции и Милана. Пьемонтская армия (при весьма значительной французской поддержке) сумела взять реванш у Мадженты[625] через десять лет, а новоиспеченная, созданная на английский манер парламентская конституция, дарованная королем Карлом Альбертом[626] в 1848 г., в 1860 г. стала конституцией объединенной Италии. С другой стороны, славные подвиги, совершенные Миланом и Венецией в 1848 г., более не повторялись. Впоследствии два этих древних города оставались пассивными под усилившимся австрийским ярмом и смогли обеспечить свое окончательное освобождение лишь при помощи пьемонтского оружия и дипломатии.

Объяснить этот контраст, по-видимому, можно тем, что подвиги венецианцев и миланцев в 1848 г. заранее были обречены на неудачу, поскольку духовной силой, стоявшей за ними, был не современный национализм, но идолизация своего собственного умершего «я», то есть средневекового города-государства. Венецианцы XIX столетия, ответившие на призыв Манина[627] в 1848 г., боролись не просто за Венецию. Они сражались за восстановление обветшалой Венецианской республики, а не за создание единой Италии. С другой стороны, пьемонтцы не прельстились идолизацией обветшалой эфемерной личности, поскольку их прошлое не дало такой личности, которая могла бы стать предметом поклонения.

Это различие можно обобщить в противоположности между Манином и Кавуром[628]. Манин был несомненным венецианцем, который бы чувствовал себя вполне как дома в XIV столетии. Кавур, который со своим родным французским языком и викторианским мировоззрением оказался бы совершенно не в своей стихии в итальянском городе-государстве XIV столетия (так же как и его трансальпийские современники Пиль и Тьер), в то же время смог бы с равным успехом использовать свои дарования в парламентской политике и дипломатии и свой интерес к агрономии и строительству железных дорог, если бы судьба распорядилась сделать его не итальянцем, а английским или французским землевладельцем XIX столетия.

В этой связи роль восстания 1848-1849 гг. в итальянском Рисорджименто, по сути, была отрицательной. Его неудача явилась дорогостоящей, но, на самом деле, необходимой подготовкой к успехам 1859-1870 гг. В 1848 г. старые идолы средневекового Милана и Венеции до такой степени обветшали и стерлись, что теперь они, наконец-то, утратили свою роковую власть над душами своих почитателей. Это запоздалое вычеркивание прошлого очистило почву для творческого лидерства одного итальянского государства, которому не препятствовали какие-либо средневековые воспоминания.

Южная Каролина

Если мы распространим наше исследование со Старого Света на Новый, то обнаружим аналогичный пример кары Немезиды за творчество в истории Соединенных Штатов. Проведя сравнительное исследование послевоенной истории нескольких штатов «старого Юга» — тех, которые были членами Конфедерации[629] в Гражданской войне 1861-1865 гг., и тех, которые вызвали поражение Конфедерации, мы заметим между ними явное различие в той степени, в какой они оправились от этого общего несчастья. Мы заметим также, что данное различие прямо противоположно столь же явному различию, которое существовало между этими штатами в период до Гражданской войны.

Иностранный наблюдатель, посетивший «старый Юг» в 50-х гг. XX столетия, несомненно, выбрал бы Виргинию и Южную Каролину в качестве двух штатов, где можно было бы найти наименьшие признаки или же намеки на восстановление. И был бы поражен, обнаружив последствия до такой степени значительной социальной катастрофы, что они сохраняются во всей своей полноте на протяжении столь долгого периода. В двух этих штатах память о катастрофе до сих пор еще столь свежа, как будто удар был нанесен только вчера. На устах многих жителей Виргинии и Южной Каролины слово «война» означает Гражданскую войну, хотя за ней последовали две ужасные мировые войны. Фактически, Виргиния или Южная Каролина XX столетия производит болезненное впечатление зачарованной страны, в которой время остановилось. Это впечатление усилится по контрасту со штатом, находящимся между ними. В Северной Каролине вы обнаружите современную промышленность, выросшие, словно грибы, университеты и деловой, «рекламный» дух, который обычно ассоциируется с «янки» Севера. Вы откроете для себя также, что Северная Каролина произвела на свет таких великих личностей XX столетия, как Вудро Вильсон[630] и Уолтер Пейдж[631].

Чем объяснить весенний расцвет жизни в Северной Каролине по сравнению с жизнью их соседей, которая явно увядает в состоянии нескончаемой «зимы» их «недовольства»? Если мы обратимся за разъяснением к прошлому, то наше сомнение на мгновение усилится, когда мы увидим, что вплоть до Гражданской войны Северная Каролина в социальном отношении была бесплодна, тогда как Виргиния и Южная Каролина переживали периоды необыкновенной жизненности. В течение первых сорока лет истории Американского Союза Виргиния, вне всякого сомнения, была ведущим штатом, породив четырех из первых пяти президентов, а также Джона Маршалла[632], который более, чем какой-либо другой человек, приспособил «бумажные» двусмысленности, созданные Филадельфийской конвенцией, к реалиям американской жизни. И если после 1825 г. Виргиния стала отставать, то Южная Каролина под руководством Кэлхуна[633] повела южные штаты по пути, на котором они потерпели крушение в Гражданской войне. В течение всего этого времени о Северной Каролине редко было слышно. Почва ее была бедна, и она не имела портов. Ее обнищавшие мелкие фермеры, которые в основном происходили от иммигрантов-скваттеров и которым не удалось сделать карьеру ни в Виргинии, ни в Южной Каролине, не шли ни в какое сравнение ни с виргинскими сквайрами, ни с хлопковыми плантаторами из Южной Каролины.

Эта прежняя несостоятельность Северной Каролины в сравнении как с одними, так и с другими соседями легко объяснима. Однако как объяснить ее последующий успех и последующую неудачу ее соседей? Объяснение заключается в том, что Северная Каролина, так же как и Пьемонт, не превращала в идола славное некогда прошлое. Она потеряла сравнительно мало от поражения в Гражданской войне, поскольку сравнительно мало имела, и, упав с меньшей высоты, она гораздо легче оправилась от удара.