Холокост. Черные страницы. Дневники жертв и палачей - Нина Сигал

проведения своих ужасных экспериментов он также входил в группу врачей, которые сортировали заключенных на тех, кого следовало немедленно отправить в газовую камеру, и на тех, кого отправляли работать и обрекали на голодную смерть. Многие выжившие помнят, что Йозеф Менгеле лично проводил такой отбор, однако маловероятно, чтобы он поступал так в каждом конкретном случае. Тем не менее некоторые из заключенных, возможно, видели послевоенные документальные фильмы про Холокост, в которых Йозеф Менгеле был назван лицом, производившим отбор, и добавили его в свои воспоминания. «Менгеле не мог заниматься этим двадцать четыре часа в сутки, – объяснил мне Дэвид Барноу. – И он определенно не представлялся заключенным. И все же каждый из заключенных утверждал, что он был отобран в группу для изнурительных работ самим Менгеле».

Аналогичную историю рассказала мне и Нэнси Куи, архивариус Мемориального музея Холокоста США. «У нас есть много переживших Освенцим, кто утверждает, что они были отобраны Менгеле, – сообщила она. – На самом деле, возможно, это был не Менгеле, а кто-то другой». Этот спорный факт в их воспоминаниях вовсе не означает, что остальная часть их истории недостоверна, быстро добавила она. «Просто иногда они могут добавить подобную деталь, которая может оказаться ошибочной, но все остальное из того, что они говорят, является весьма ценной информацией».

Как объясняла исследователь исторической памяти Алейда Ассман, «личные воспоминания включают в себя гораздо больше, чем то, что мы как индивидуумы пережили сами». Они более социально определены, чем нам хотелось бы этого, отчасти потому, что помогают нам определить наше место в обществе или в конкретной общине. По утверждению Алейды Ассман, личные воспоминания могут являться «динамичной средой для обработки субъективного опыта и формирования социальной идентичности»{381}.

Акт «свидетельствования» обычно не является простым изложением воспоминаний. В процессе записи свидетельств переживших Холокост принимают участие два партнера: тот, кто помнит и излагает свои воспоминания, и тот, кто слушает и записывает. Интервьюер играет определенную роль в формировании устной истории, придавая ей необходимую форму и структуру. Ситуационная динамика интервью, отношения между двумя людьми и обстановка, в которой происходит беседа, – все это может быть теми факторами, которые существенно влияют на конечный результат.

Точно так же, как вопросы прокурора к обвиняемому в совершении преступления влияют на его ответы, подход интервьюера к показаниям жертвы (стремится ли она представить себя предметом насилия или же занимает нейтральную позицию) вносит свой вклад в рассказываемую историю. Интервьюер также не существует в вакууме: он обычно задает вопросы, которые особенно актуальны для того времени, в котором все они живут.

Свидетельства, собранные Дэвидом Бодером в лагерях для перемещенных лиц в Европе, по этой логике имели бы совершенно иную тональность и направленность, чем свидетельства Выживших, собранные в 1990-х годах в Соединенных Штатах. Все это не только потому, что изменились обстановка, ожидания потенциальных слушателей или условия, но и потому, что общество и его проблемы кардинально изменились.

Например, в интервью Дэвида Бодера, которое он взял у Беллы Згнилек, двадцатидвухлетней польской еврейки, переживший Освенцим, он задал вопрос, как польских евреев собрали и увезли в концлагеря и как там с ними обращались. Он спросил также, что случилось с различными членами семьи Беллы. Дэвид Бодер также попросил ее спеть несколько песен, которые она и другие заключенные пели в лагере и которые она хорошо знала. Интервью состоялось в августе 1946 года, и в большинстве случаев Белла отвечала: «Я ничего не знаю».

В почти трехчасовом интервью, которое Джуди Шварц провела с Йозефом Вомбергом для архива «Шоа» в конце 1990-х годов, поднятые темы включали жизнь евреев в Нидерландах в довоенный период, роль местных раввинов в то время, особые способы выживания в подполье и послевоенную жизнь еврейских семей в Голландии.

«Свидетельства, особенно когда они создаются в рамках более масштабного культурного движения, выражают дискурс или дискурсы, ценимые обществом в данный момент», – писала Аннет Вивьерка. И эти свидетельства предоставляются «в ответ на вопросы и ожидания, продиктованные политическими и идеологическими соображениями» в соответствии с текущей ситуацией{382}.

* * *

Чем дневники отличаются от свидетельских показаний? Дневники как источник информации страдают теми же недостатками, которые характерны и для свидетельских показаний. Хотя они зафиксированы по времени и больше не могут быть пересмотрены, обновлены или «замутнены» «амнезией источника», они также не могут быть восприняты в качестве «юридически признанных» воспоминаний. Они относятся к числу воспоминаний, сформированных политическими идеологиями и такими эмоциями, как страх и горе, принятием желаемого за действительное и духовными устремлениями, а также социальным контекстом и общественным опытом. Дневники тоже могут быть «динамичным средством обработки субъективного опыта и формирования социальной идентичности». Дневник того или иного человека также может быть в большей или меньшей степени адаптирован к потребностям времени. Мы видели такой подход в случае с Доуве Баккером, который стремился создать ощущение социальной идентичности или причастности к какому-либо делу. В своих дневниках их авторы могут выражать свои сокровенные мысли, но при этом они могут мало что знать о мире за пределами своего ментального ландшафта или же, как в случае с Филипом Механикусом, пытаться придать своему дневнику предельно точную форму журналистского репортажа.

Независимо от того, основано ли это строго на фактах или нет, ведение дневника – это всегда процесс выбора. Автор дневника никогда не сможет точно сообщить о том, что произошло в день или час описываемых событий. Он приступил к процессу отбора моментов для записи по своему собственному усмотрению. Эти моменты были безжалостно вырваны из общего исторического процесса.

Читатель дневника, подобно тому, кто записывает свидетельские показания, находится «в диалоге» с текстом, записанным автором дневника. Чтение этого текста тоже будет обязательно определяться собственными интересами читателя.

Однако дневники действительно отличаются от свидетельских показаний двумя существенными моментами. Один из них заключается в том, что свидетельства – это, по самому своему определению, истории Выживших, а сюжетная линия всех историй Выживших всегда сводится к вдохновляющему финалу. Какие бы ужасы ни происходили, они в любом случае были пережиты, и рассказчик справился с этим, чтобы поделиться этой историей. Это не обязательно означает то, что вся история выживания евреев каким-либо образом менее болезненна и трагична. Это означает лишь то, что эта история неразрывно связана с вопросами индивидуального триумфа, индивидуального выживания.

С другой стороны, десятки тысяч дневников, собранных культурными слоями общества, включают истории тех, кто не выжил. Хотя этот момент может показаться аксиомой, нам также нужно читать рассказы тех, кто смог выжить, поскольку очень многие просто физически не пережили выпавших на их долю испытаний. И нам нужно услышать также голоса мертвых, и желательно их собственные слова, а не только голоса и слова их посредников.

Другое отличие дневников от свидетельских показаний заключается в том, что они являются немедленной реакцией на те или иные события или обстоятельства. Авторы дневников не фиксировали события скрупулезно и педантично по мере их возникновения и развития. Они пытались сделать это спустя часы (либо даже спустя минуты) после того, как они произошли. Именно поэтому их воспоминания отличаются яркостью, детальностью и мощностью воздействия на читателей. Необходимо только принимать во внимание, что их яркость с течением времени начинает угасать.

Таким образом, я думаю, что дневники следует читать и осмысливать их не как форму изложения истории или как форму свидетельств очевидцев. Дневники следует читать как первоначальный набросок адекватных воспоминаний.

Заключение

«Их было гораздо больше»

Холодным, но великолепным солнечным днем в начале марта 2022 года я проехала на велосипеде через весь город, чтобы встретиться с Ребеккой Эммерик в Национальном мемориале имен жертв Холокоста, новом мемориале в память о 102 000 евреев и 220 цыган, мужчин, женщин и детей из Нидерландов, которые погибли во время Холокоста. Памятный объект, спроектированный польско-американским архитектором Даниэлем Либескиндом, имел зеркальную крышу, на которой было написано еврейское слово «лизачар», что переводится как «в память». В этот день он сверкал на солнце подобно праздничному ореолу.

Ребекка и ее муж Рональд Шпиренбург приехали в столицу из Амерсфорта, и я наблюдала, как они оба