Темное солнце - Эрик-Эмманюэль Шмитт

прятавшаяся за прелестными зелеными радужками, стремилась остаться в одиночестве и скрыть растерзанный живот. Я, не прикасаясь, обследовал Тии и понял, что ничего не могу для нее сделать. В кошачьих глазах плясало беспокойное пламя. Вдруг она издала душераздирающий крик. Он не был адресован мне, он рвался в небо, упрекал природу. Ее крик протестовал против судьбы и обличал высшую несправедливость.

Это было уже слишком. Защищавшая меня скорлупа бесчувственности вдруг треснула. Я рухнул на землю и, задыхаясь, прижался к Тии. Так агония этой кошечки соединилась для меня с тем, что недавно произошло… И мои глаза затуманили обжигающие слезы – такие проливают над теми, кого любили больше всего на свете.

2

Мои шаги направляла скорбь. Как сомнамбула, я позволил ногам привести меня в Мемфис. Разумно ли это было? Я испытывал потребность прикоснуться к чему-нибудь из той жизни, что исчезла; пройти по улицам, исхоженным вместе с Мерет, вернуться к источнику, возле которого Моисей задавал мне свои детские вопросы. Я был уверен, что там обрету частичку тех, кого любил, и свою былую радость.

В Мемфисе стоял прозрачный день, ни ветерка. Небо напоминало море при отливе. Ленивый Нил забыл, что он река, и довольствовался тем, что томно отражал синеву.

Город сместился, образовав новую территорию. Расстояния уже не соответствовали тому, что я помнил. Направляясь из одной точки в другую, я шел или слишком долго, или недостаточно долго. Знакомые заведения перенеслись в другие места: кондитерская, где лакомились мы с Пакеном, теперь соседствовала не с храмом Хатхор, а с улицей Горшечников; терраса, где бездельники резались в сенет, юркнула под пальмы оружейной мастерской; овощные развалы покинули расположенную у северных ворот площадь, чтобы притулиться в конце мощеного проспекта. Эти новшества показались мне ошибкой. К чему было помещать эту фреску на стене ювелирной мастерской? С какой целью разрушили кучку домишек и построили на этом месте виллу? Насколько в прошлом ощущалось присутствие логики, настолько же настоящее граничило с нелепостью. Улицы заполонили пришедшие неведомо откуда молодые мужчины и женщины: одни спешили на работу, другие предлагали свои услуги, кто-то бездельничал, кто-то выказывал презрение, насмешничал, приставал к девицам. Как старые знакомые, они обступали меня, одинокого чужака, заблудившегося в городе, словно я оказался здесь впервые. Один из них задел меня и не извинился, другие толпились поблизости, некоторые заслонили мне вид. Меня возмутило зрелище их хорошо отлаженных, раскованных движений. Как смели они, недавние гости этого тысячелетнего мира, новички, кроме стариков, которые таковыми не выглядели, однако ими были, считать свое присутствие здесь более обоснованным, чем мое?

Расхохоталась какая-то девчушка, окруженная подружками, и звуки ее заливистого смеха брызнули во все стороны. Свежесть этой картины слегка успокоила меня. Вот ведь, едва появились на земле, а уже заставляют признать себя. Они считают, что изобрели секс, бунт, юмор, любовь. Каждое поколение кичится своим новаторством, хотя в действительности лишь продолжает начатое не им, и нынешнее поколение ведет себя так же, как вчерашнее, полагая, что оно первое. Ничто не изменилось, разве что я.

Какая ошибка – это путешествие вспять! Мы поворачиваем назад, но не возвращаемся во времени. Ностальгия кажется лекарством, а на самом деле она болезнь. Возвращение в любимые места никогда не воссоздает прошлое; наоборот, оно вновь отменяет его. Переполненный, город казался мне пустым. Когда перед моим внутренним взором проносились его тени и сотни его лиц, среди этой неразличимой толпы я искал глазами стройную и благородную фигуру Мерет, подстерегал ее улыбку; неудовлетворенные, мои глаза видели лишь отсутствие. Я все сильнее ощущал отсутствие своих ушедших, Мерет и Моисея; их исчезновение опустошало город, обнаруживало в нем зияния, разверзало пропасть. В нем торжествовало небытие. Мои глупые надежды опустошили Мемфис.

Эти несостоявшиеся встречи удручали меня.

Бывает, когда человеку плохо, он срывается в еще более худшее состояние: вместо того чтобы стремиться к тому, что утешает, он бросается к тому, что убивает. Мною овладел именно этот пагубный порыв, я не стал сопротивляться и через южные ворота кинулся к зарослям тростника, где пряталась хижина, некогда приютившая нашу любовь.

Наш дом исчез. Ничто, ни яма, ни углубление, не доказывало, что он вообще существовал. Разливы Нила изменили берега, уничтожили одну илистую зону и создали другую, спутали прежние границы, растворили даже тростниковые заросли, от которых остались лишь отдельные стебли. Мне не удалось убедить себя, что когда-то я жил здесь. Время не только набрало новых молодых, оно привлекло новые пейзажи.

Подавленный, словно избитый, я бесцельно побрел вдоль реки. Мне не давало упасть только то, что я переставлял ноги. Такова отныне была моя цель: не рухнуть.

Я тащился мимо простого домишки, узкого и длинного. Некто, растянувшись на плетенной из ивовых прутьев скамье, отдыхал в тени раскидистого тамариска. В маленькой пухлой ручке он держал кружку с пивом, а другой рукой обмахивался, чтобы отогнать мух. Проходя мимо, я кивнул ему в знак приветствия.

Заметив меня, незнакомец замер, его брови удивленно поползли вверх. Подозревая, что он принял меня за кого-то другого, я не остановился. И через несколько шагов услышал сдавленный голос:

– Ноам?

Я развернулся к пузатому старику в нелепом одеянии и расшнурованных сандалиях. Как могло случиться, что он знает мое имя?

– Это взаправду ты, Ноам? Не твой сын, не твой внук, а именно ты?

Я молча вглядывался в него.

– Ноам, я Пакен.

Что он мелет, этот мерзкий жирный старик?

– Ты женился на моей сестре Мерет.

Услышав это имя, я едва устоял на ногах. Спотыкаясь, я подошел к нему и рухнул рядом с ним на скамью. Он протянул мне свое пиво.

– Пей. Приходи в себя.

Я подчинился. Затем мы пристально вгляделись друг в друга. Только произнесенные им слова заставляли меня поверить, что, несмотря на внешний вид, это огромное и неуклюжее тело принадлежит когда-то изысканному и пылкому Пакену.

Я рассказал ему о нашем с Мерет нескончаемом путешествии, которое завершилось ее смертью. Пакен помрачнел и осунулся. Он ответил, что так и думал, и отозвался об утрате сестры с горечью и состраданием. Все это время я силился убедить себя, что действительно разговариваю с Пакеном, хотя видел перед собой этого толстяка с редкими седыми волосами, с отвислыми, усеянными коричневыми пятнами щеками и торчащими во рту гнилыми зубами – сбоку двух недоставало. В этом рыхлом толстяке, который сидел передо мной, я не узнавал ни тела, ни характера Пакена: никогда в жизни гордый Пакен, всегда резко отличавшийся своей заносчивостью, ненавистью к неряшливости, заботой о своей фигуре и отменным